просадки напряжения.
— Не… Я пока погожу, — ответил я и почувствовал, как сердце колыхнулось в груди.
Повисла тишина (насколько она возможна в бегущем поезде), и только чайная ложечка позвякивала в пустом стакане: «Дцынь-дцынь, дцынь-дцынь, дцынь-дцынь, дцынь-дцынь…»
— Ты чё… подшитый? — спросила Жанна.
— Нет. — Я криво ухмыльнулся. — Просто не хочу. Насинячился вдоволь. Лето было слишком упоительным.
— Понятно. А я рюмашку опрокину перед сном. Нам без этого нельзя — с ума сойдешь от такой работы.
Она достала из шкафчика бутылку без наклейки и налила себе в стакан пятьдесят граммов. Лихо опрокинула — даже не поморщилась. Закусывать или запивать не стала.
— Так что ты там рассказывал про свою подружку? — спросила она после некоторой паузы. — Говоришь, она предметы глазами двигает?
— Она реально людей двигает… Жизнь меняет на своё усмотрение.
— Во как! — удивилась она. — А ты тогда по телефону с ней разговаривал?
— Где?
— На вокзале.
Я сперва не понял, о чём идёт речь, но всё-таки у меня появилось ощущение дежавю: за спиной мелькнуло любопытное лицо и коротко стриженная «химия».
— Ты чё… меня не узнал? А вот я тебя сразу же… ещё на перроне в Туапсе… по затылку. — Она щурилась на меня, как будто хотела получше рассмотреть. — Это жена тебя провожала?
— Да.
— Миленькая.
И вдруг меня прорубило:
— Твою же мать! Жаннет! Так ты… — Я целился в неё указательным пальцем. — …та самая тётка, которая мне в спину бухтела, чтобы я заканчивал по телефону трепаться! Вот это да-а-а-а!!!
— Ты ещё жаловался, что тебя никто не любит! — Она громко рассмеялась, закинув голову вверх и широко распахнув свою щербатую пасть.
— Бля-я-я! — Я схватился за голову. — Остановите поезд — я сойду!
Мы ещё долго не могли успокоиться, а потом она молвила назидательным тоном:
— Это ты, Эдичка, никого не любишь… И всех пытаешься поиметь.
— Обоснуй.
— А что тут обосновывать? Ты и сам всё знаешь. Ты ненасытный. Ты самоуверенный крендель, который считает, что любви достоин только он и больше никто. От женщин ты требуешь даже не любви, нет… преданности… и даже поклонения… А по-другому тебя не заводит.
— Да-а-а, — одобрительно промурлыкал я. — Мне нужно захапать все ништяки, а потом и сдохнуть не страшно.
Я изменил мимику, тон и начал кривляться, изображая пресыщенного павлина:
— Деточка, ты кого-то любила до меня? У тебя — отвратительный вкус. Что?! Ты кого-то полюбила после меня?! Что ты несёшь, дрянь?! Ты просто пытаешься меня уколоть!
— А по большому счёту я не верю в любовь… Это всего лишь оборотная сторона нашего эгоизма, — продолжал я. — Очень часто мы выдаём за любовь желание быть любимым. Это элементарное чувство солидарности: я люблю себя, а ты любишь меня, и в этом мы с тобой солидарны. А где самопожертвование? Где терпимость и глубокое понимание близкого человека? Не вижу я этого вокруг — каждый тянет одеяло на себя.
Она смотрела на меня с какой-то материнской жалостью.
— Несчастный ты человек, Эдуард, потому что не способен любить, а питаться чужой любовью — то же самое, что и чужой радостью… Или завидовать чёрной завистью.
К тому моменту я уже был готов расцеловать это грубое асимметричное лицо с тяжёлой челюстью, маленькими бледно-зелёными глазками и рыжими конопушками вокруг носа. Она была некрасивой, грубо сколоченной, я бы даже сказал, наспех, — и не за что было зацепиться глазу, кроме её огромного таза, — но какая-то она была искренняя и добрая в лучших проявлениях своей души.
— Можно я тебя обниму? — сказал я с нежностью и протянул к ней руки, но она сделала строгое лицо и недовольно буркнула:
— Давай ещё будем сосаться до синих губ.
Мне даже показалось, что на лице у неё проступил лёгкий румянец.
— Жанн, так я ведь без задней мысли… Ты мне просто нравишься как человек.
— А ты мне нравишься как мужик. Давай я тебя тоже кое о чём попрошу.
— Попроси.
Она жутко смутилась и начала бормотать себе под нос:
— Ну ладно! Хватит! Что ты к бабушке пристаешь?
Я давно уже заметил: мы задаём вопросы Богу, а ответы приходят к нам через людей.
— Значит ты считаешь, что причина всех моих бед в том, что я никого не люблю?
— Да ты и себя не особо любишь, — ответила Жанна.
— Верно! — воскликнул я и ударил себя по коленке. — Я не очень высокого мнения о себе, поэтому я так падок на лесть. Обожаю, когда меня хвалят. Душу готов за это продать.
— А Танька твоя… красивая?
— Нет, но она больше, чем красивая… Меня красотой не удивишь: у меня было столько красивых женщин, что это понятие для меня давно обесценилось.
Я задумался, подбирая более точное определение, а она в этот момент смотрела на меня уставшими воспалёнными глазами и терпеливо ждала.
— Ты знаешь, есть в ней какая-то дьявольская харизма… А ещё… Девки в общей массе своей как матрёшки: одинаково одеваются, одинаково улыбаются, одинаково красятся, несут одну и ту же пургу, трахаются одинаково… Сиськи, письки — всё одинаковое. Особенно красивые девчули лишены своеобразия, ведь красота подчиняется строгим клише. Их как будто с конвейера выпускают… Только страшненькие девушки имеют индивидуальность, поскольку каждая из них некрасива по-своему.
— Меня чем зацепила Танька? — продолжал я, а моя собеседница уже с трудом сдерживала зевоту. — Незаурядностью своей. Она как будто появилась из другого мира и затмила всех… Кроме моей жены, но она её в постели обскакала, и это не мудрено: безупречное тело нерожавшей женщины и маленькая слюнявая дырочка.
— Тьфу, бля! — через плечо плюнула Жанна. — Как можно променять любимую жену на какую-то дырку?!
— Не нужно вырывать мои слова из контекста…
— Я тебе так скажу, Эдуард… Красивых женщин выбирают мужчины, а некрасивые бабы сами себе подыскивают мужиков. Она думает так: «Этому я не нужна. Этому я тоже не нужна. И этот на меня смотрит как на бревно. А этот меня вообще не
