начал.
Первые пятнадцать минут все шло благополучно. Не только предводитель дворянства, но и старушка, бежавшая от Ди-Пи, внимательно слушала, когда докладчик убеждал присутствовавших, что весь мир построен из атомов. С интересом взглянула она в окно на соседний дом: как он держится на одних атомах и не рассыплется. Перевела затем взгляд на затылок сидевшего впереди конотопского помещика: не просвечивают ли атомы сквозь багровую кожу? И княгиня тоже заинтересовалась, время от времени поглядывая на часы. И графиня сидела спокойно, хотя в шесть часов ей нужно было спешно идти к Вере Степановне узнать, почему Любовь Федоровна разошлась со своим мужем.
Но, чтобы ходить на научные лекции, нужен, разумеется, навык. И особая выдержка. А в нашей колонии ни подобного навыка, ни подобной выдержки нет. За двадцать пять лет множество благотворительных и увеселительных зрелищ, подчас очень тяжелых, пришлось испытать нашей публике: и детские балеты, и взрослые любительские спектакли, и концерты певцов и певиц собственного производства… Много чего. Но чтобы в зале на веревке висели разрезы циклотронов и контрольных счетчиков, да еще окруженных изображениями атомов водорода, гелия, урана и радия, – этого здесь еще никто никогда не видал. И притом странно и жутко было, что докладчик не только не танцевал, не играл на гитаре или на балалайке, но даже не пел, а просто говорил:
– А теперь перейдем к таблице, на которой изображена периодическая система Менделеева.
* * *
Предводитель дворянства бежал в том момент, когда началось объяснение устройства циклотрона. Ветеринар выскочил, не выдержав действия нейтрона. Электроны выбили из зала адвоката, конотопского помещика и княгиню. А частицы альфа, бета и гамма, при помощи счетчика Гейгера, довершили остальное. Бесследно исчезли репортер, кавалерийский полковник и даже бравый казак, имевший два георгиевских креста и видавший в своей жизни всякие виды.
Осталась в зале одна только старушка, бежавшая от транзитных Ди-Пи. Она сначала стойко вязала; затем, закрыв глаза, отдыхала. После этого, открыв глаза, снова вязала… И когда лектор от урановой и плутониевой бомб перешел к бомбе водородной, у нее был уже окончен целый рукав, а сама она была погружена в глубокий сон, точно отравленная особым видом радиоактивной эманации.
Когда докладчик окончил, Владимир Николаевич и я стали бешено ему аплодировать. Старушка зашевелилась, что-то пробормотала сквозь сон, опять застыла на месте. А докладчик грустно направился к нам.
– Ну что вы скажете по этому поводу? – сочувственно спросил его я, показывая рукой на зрительный зал.
– Да что… Ни бомба, сброшенная на Хиросиму, ни бомба, сброшенная на Нагасаки, в процентном отношении не произвели среди населения такого опустошения, как моя лекция об атомной бомбе, сброшенная на нашу русскую публику!
«Россия», рубрика «Маленькие рассказы», Нью-Йорк, 1 июля 1952, № 4906, с. 3–4.
Поездка в Америку
Это часто бывает. Придет ко мне к вечернему чаю милейший Иван Николаевич, посопит, покряхтит, сядет. Выпьет одну чашку, другую. Расскажет вскользь что-нибудь новенькое о своей подагре.
А затем преподнесет очередной любопытный эпизод из прошлой жизни в России.
Человек он, этот Иван Николаевич, высоко честный, точный, обстоятельный, зря болтать не любит. И главное, отличается от всех других рассказчиков тем, что никогда не позволит себе уклониться от суровой действительности.
Уж если он что-нибудь говорит, то можно быть уверенным, что действительный факт, а не плод фантазии или цветок красноречия.
А все другие – совсем не то. Если, например, у Веры Антоновны была в услужении босоногая Сонька, то в воспоминаниях это уже не Сонька, а Софи, и не горничная, а гувернантка; и не босоногая, а в лакированных туфлях. И если, опять-таки, например, у Петра Сергеевича на окраине Чернигова во дворе его дома росли два вишневых дерева и одна береза, то это был уже вишневый сад и была уже березовая роща.
Да мало ли что у кого изменяется в памяти под влиянием тяжелых эмигрантских условий. Особенно число десятин. Земельная собственность, несмотря на большевиков, почти у всех эмигрантов каждый год нарастает, как чудовищные сложные проценты на утерянный капитал. На двадцать пятом году у Никанора Петровича было всего пятьсот десятин; на тридцатом году – три тысячи; в сороковом – тридцать пять. А в пятьдесят втором Никанор Петрович уже богат и славен, как Кочубей[554]: его поля необозримы.
Ну а Иван Николаевич не таков. Как глубоко правдивый и щепетильный человек, он за все время эмиграции никогда не давал в рост свое маленькое скромное имение. Как было у него в двадцатых годах 865 десятин, так и осталось до настоящего времени, несмотря на все последние земельные потрясения в Европе. Ему чужого не надо, но зато своего он никогда не уступит.
И чины свои и должности Иван Николаевич тоже не повышал за выслугу лет в эмиграции. Он, наверно, так и умрет здесь в чине редкостного губернского секретаря, каковым был во время эвакуации. Сколько людей за эти тридцать лет получило производство, особенно при переезде из одной страны в другую, где их мало кто знал! Один и тот же беженец – в Болгарии – коллежский асессор, в Сербии – надворный советник, в Венгрии – советник коллежский, а в Париже уже статский, метящий в действительные статские при переезде в Америку.
А Ивану Николаевичу его натура подобной вольности дворянства не разрешает. И орденов у него не было до революции и нет до сих пор, хотя что ему мешало стать в Париже застенчивым кавалером Анны третьей степени?
А о том, чтобы приобрести титул какой-нибудь, хотя бы безземельного барона, ему даже в голову не приходило. Правда, в Сербии он сам себе заполнял нансеновский паспорт, мог написать, что хотел. Но к чему кривить совестью и происхождением? Единственно, что он сделал, это приписал к своей фамилии маленькое словечко «де»: «Жан де Голутвенко». Но сделал он это потому только, что был тогда женат, а жена его была столбовою дворянкой.
* * *
Так вот, пришел ко мне недавно Иван Николаевич, посидел, выпил чаю. Сказал, что сейчас многие наши переезжают в Соединенные Штаты… И не знаю, что меня дернуло спросить его: бывал ли он когда-нибудь в Америке?
– А вот, сейчас расскажу, – загадочно ответил он. – Это была драматическая история…
И, подняв глаза к потолку, он задумался, пожевал губами и начал:
– Произошло это в 1896 году. Погодите, в девяносто ли шестом? Да, в девяносто шестом. Только что окончил я гимназию с золотой медалью, прошло после выпускных экзаменов три дня… Нет, четыре. Или три? Экзамены кончились пятого, а это происходило девятого… Впрочем, чего доброго даже десятого! Очень возможно, что десятого, в среду, так как постный день был, рыба бывала по средам. Так значит, прошло пять дней и зовет
