объяснили все без утайки, я довольна. Если увидите Коломбана, передайте, что я больше не держу на него зла… Прощайте, милая кузина. Обнимите меня покрепче в последний раз.
Дениза подчинилась и сделала еще одну попытку утешить Женевьеву:
– Не преувеличивайте, вам нужен хороший уход, только и всего.
Умирающая упрямо покачала головой, улыбнулась без печали и попросила:
– Возьмите палку и постучите в пол, чтобы папа вернулся… Мне страшно, когда я одна…
Бодю сразу же поднялся, и Женевьева почти весело крикнула в спину Денизе:
– Не приходите завтра! Увидимся в воскресенье и сможем побыть вместе до вечера.
Назавтра в шесть утра Женевьева скончалась после ужасной четырехчасовой агонии. Хоронили ее в субботу, над озябшим городом висело неопрятное серое небо, воздух был влажным и густым. Затянутый белым полотном «Старый Эльбёф» оставался единственным светлым пятном на улице, зажженные свечи походили на вечерние звезды. Гроб украсили венком из мелких жемчужин и большим букетом белых роз. Этот узкий, почти детский гробик стоял на ведущей к дому дорожке, на уровне тротуара, так близко от сточной канавы, что колеса проезжавших мимо экипажей успели забрызгать обивку. Весь старый квартал пропитался сыростью и пророс плесенью. По грязному тротуару, расталкивая друг друга, торопливо шли парижане.
Дениза с девяти утра была с теткой, выплакавшей все глаза, – та попросила племянницу приглядеть на церемонии за дядей. Бодю был совершенно подавлен и заторможен, что очень напугало родных. Улицу заполнили люди. Все мелкие торговцы квартала решили выказать уважение и сочувствие семье. Это была демонстрация против «Дамского Счастья», ведь именно его они считали виновником мучений Женевьевы. Собрались все жертвы «чудовища»: Бедоре с сестрой, трикотажники с улицы Гайон, меховщики братья Ванпуй, игрушечник Делиньер, мебельщики Пио и Ривуар. Мадемуазель Татен, потерявшая бельевой магазин, и перчаточник Кине тоже сочли своим долгом приехать, она – из Батиньоля, он – с площади Бастилии (оба теперь работали продавцами). Похоронные дроги опаздывали из-за оплошности кучера, и одетые в траур люди месили грязь, с ненавистью глядя на «Счастье». Ярко сверкавшие витрины будто бросали вызов «Старому Эльбёфу» своей красотой и веселостью. За стеклами время от времени мелькали лица любопытствующих приказчиков, но сам колосс хранил безразличие разогнавшейся до предела машины, не осознающей, что она может ненароком кого-нибудь покалечить, а то и лишить жизни. Дениза поискала глазами брата. Жан нашелся перед лавкой Бурра, девушка подошла и сказала, что ему придется поддержать дядю, если тот устанет или у него вдруг откажут ноги. Юноша с некоторых пор выглядел озабоченным, даже мрачным, словно его что-то мучило. Он был в черном сюртуке, держался очень достойно, но его глаза были печальны, чему Дениза очень удивилась: она не думала, что брат был так сильно привязан к кузине. Пепе остался у госпожи Гра – девушка не хотела огорчать малыша, но пообещала забрать его после обеда, чтобы вместе навестить дядю и тетю.
Время шло, а катафалка все не было, и Дениза начала нервничать. Она смотрела на горящие свечи и вдруг услышала за спиной знакомый голос. Бурра махнул рукой торговцу каштанами, чья будка примостилась у винного магазина, на противоположной стороне улицы, и сказал:
– Мне нужна ваша помощь, Вигуру… Я запираю лавку, так что, если кто вдруг явится, попросите заглянуть в другой раз, хотя я почти уверен, что никто не придет!
Он остался ждать гробовщиков у бровки тротуара, вместе со всеми остальными. Огорченная Дениза бросила взгляд на его магазинчик, выглядевший заброшенным. Линялые зонты и почерневшие от копоти трости остались единственным украшением витрины. Бурра сделал попытку улучшить интерьер, покрасил стены в светло-зеленый цвет, повесил зеркала, позолотил вывеску, но вся эта фальшивая роскошь на развалинах быстро запачкалась, потрескалась и выглядела жалко. Старые трещины проступили, как морщины на загримированном лице, влага разъела позолоту, но упрямый магазинчик все еще держался, прилепившись к боку «Дамского Счастья», как уродливая бородавка, которую никак не удается свести.
– Жалкие мерзавцы! – проворчал Бурра. – Даже похоронить девочку спокойно не дают!
Появившийся катафалк задел лакированный борт фургона «Дамского Счастья», запряженного парой великолепных рысаков. Старик взглянул на Денизу из-под насупленных бровей, и она увидела в его глазах гнев и ненависть.
Процессия тронулась в путь по глубоким лужам среди внезапно установившейся тишины – фиакры и омнибусы как по команде замерли на месте. На площади Гайон взгляды провожающих обратились на окна огромного магазина. К чести персонала будь сказано, всего две легкомысленные продавщицы глазели на катафалк с белым гробом, радуясь развлечению. Бодю шагал тяжело, словно бы машинально передвигая ноги, но отказался взять под руку Жана. В конце процессии двигались три траурных экипажа. На углу улицы Нёв-де-Пти-Шан к кортежу присоединился бледный и как-то вдруг ужасно постаревший Робино.
В церкви Святого Роха было много женщин, торговок из квартала, побоявшихся давки и потому не побывавших у дома покойницы. После отпевания все отправились на Монмартрское кладбище, хотя путь туда был неблизким и пришлось снова пройти мимо «Дамского Счастья». Это могло показаться наваждением: тело бедняжки обнесли вокруг торгового дома, как обносили вокруг баррикады первую жертву, застреленную в дни революционного бунта. У входа в «Дамское Счастье» хлопали флагами на ветру полотнища красной фланели, ковры цвели, как огромный кровоточащий букет из роз и пышных пионов. У Денизы страшно устали ноги, горе теснило грудь, она мучилась сомнениями. На улице Десятого Декабря пришлось сделать еще одну остановку – леса на новом фасаде мешали движению. Дениза заметила старика Бурра, хромавшего рядом с колесом, и подумала: «Он ни за что не доберется до кладбища!» – помахала рукой, и он после секундной паузы забрался в экипаж.
– Проклятые колени, – пробормотал он. – Чего отодвигаетесь? Ненавидят не вас…
Он был гневлив и одновременно дружелюбен, как в лучшие времена, ворчал, что «этот дьявол Бодю еще куда как крепок, раз даже несчастье с дочкой не свалило его с ног». Процессия медленно двинулась вперед, и Дениза, высунув голову в окошко, разглядела дядю. Он не сдавался – шел за катафалком и вроде бы задавал темп траурному шествию. Девушка откинулась на спинку сиденья и приготовилась слушать бесконечный монолог торговца зонтами, сопровождаемый мерным стуком колес.
– Вот ты скажи, разве полицейские не обязаны освобождать дорогу?! Полтора года проклятые строители не дают нам ни пройти, ни проехать по-человечески! Вчера там убился еще один человек, а хозяевам и дела нет! Захотят расширить свои владения, будут перекидывать мосты через улицы, иначе ничего не выйдет. Говорят, у вас теперь две тысячи семьсот служащих, а оборот – сто миллионов в год… Сто миллионов! Иисус милосердный! Сто миллионов!
Денизе нечего было ответить. На улице Шоссе-д’Антен их снова задержало скопление экипажей. Бурра вещал, забыв о присутствии девушки и глядя в пустоту. Он не понимал, почему компания Муре взяла верх, но признавал, что старая торговля проиграла.
– Наш несчастный Робино разорился и стал похож на утопленника… Бедоре и Ванпуям тоже недолго осталось, всем нам переломали ноги. Делиньер сдохнет от апоплексии, у Пио и Ривуара желтуха. Хорошенькая компания живых мертвецов провожает бедняжку в последний путь! Прохожие потешаются, глядя на проигравших… И похоже, это еще не конец, зачистка продолжится… Подлецы открывают отделы цветов, модных изделий, парфюмерии, обуви и еще черт знает чего. Гронье, парфюмер с улицы Граммон, может закрываться уже сегодня, а за обувщика Нода с улицы д’Антен я и десяти франков не дам. Крах вползает и на улицу Сент-Анн: не пройдет и двух лет, как с насиженных мест выкинут Лакассаня, он торгует перьями и цветами, и такую известную сегодня шляпницу, как госпожа Шадёй… Потом настанет черед остальных! Все в квартале пострадают. Раз приказчики из «Счастья» собираются торговать мылом и галошами, им остался один шаг до жареной картошки. Клянусь честью, мир сошел с ума!
Кортеж пересекал площадь Трините. Дениза видела в окошко, что катафалк уже поднимается по улице Бланш. Ей чудился топот ведомого на бойню стада – это шагал обанкротившийся квартал. Стоптанные башмаки торговцев, чавкая по черной грязи парижской мостовой,
