сюда порывом ветра и дождя, и стоял на каменном полу, промокший до нитки, качаясь на ногах, как какой-нибудь старый и пьяный бродяга. В харчевне было только двое мужчин, двое рабочих в молескиновых штанах, – они играли в домино, и на единственном столике подле них стояли пустые пивные кружки. Рабочие уставились на Ричарда и захохотали.
Они его не узнали. Они приняли его за старого бродягу, который, видно, уже хватил малую толику. Один подмигнул другому и обратился к Ричарду:
– Эге, миленький, ты, видно, побывал на какой-нибудь свадьбе!
Ричард поглядел на него, и что-то в этом взгляде заставило обоих рабочих снова расхохотаться. Они тряслись от смеха. Затем второй сказал:
– Ничего, ничего, друг. Бывали и мы под хмельком. – Взяв Ричарда за плечи, он довел его до деревянной скамьи у окна. Ричард упал на нее. Он не сознавал, где находится, не понимал, кто эти двое людей, глазевших на него. Он порылся в кармане, ища онемевшей рукой носовой платок, и в то время, как он его доставал, из кармана выпала монета и покатилась по каменному полу. Это была монета в пол кроны.
Второй рабочий поднял ее, поплевал на нее и ухмыльнулся:
– Эге, брат, да ты богач, как я вижу! Поставишь по осьмушке на брата?
Ричард не понял, но второй рабочий решительно постучал по прилавку и крикнул:
– Три осьмушки!
Из задней комнаты вышла женщина, худая и бледная брюнетка. Она налила три порции виски, но, наливая третью, посмотрела с сомнением на Ричарда.
– Ему бы лучше не пить виски, – заметила она.
Первый рабочий сказал:
– Лишняя капля ему уже вреда не принесет.
Второй подошел к Ричарду.
– На, дружище, – сказал он. – Выпей!
Ричард взял поданный ему стакан и выпил его содержимое. От виски у него захватило дух, разлилась внутри теплота и снова молотом застучало в голове. Виски заставило его опять вспомнить о «Нептуне». Он решил, что дождь перестал. Рабочие смотрели на него так, что он в конце концов испугался их. Он вспомнил, что он – Ричард Баррас, владелец «Нептуна», человек с положением и состоянием. Он хотел уйти отсюда, добраться до «Нептуна», с усилием поднялся со скамьи и заковылял к двери. Вслед ему несся хохот двух мужчин.
Когда Ричард вышел из «Приюта шахтера», дождя уже не было. Яркое солнце над дымившейся равниной «Снука» резало ему глаза, но сквозь слепящий свет он разглядел копры «Нептуна», высившиеся над шахтой в божественном блеске. «Нептун», его «Нептун»! Рудник Ричарда Барраса! Он пустился бежать через «Снук».
Путешествие по «Снуку» было ужасно. Баррас не сознавал ничего. Ноги спотыкались на скользких кочках и в полных грязи выбоинах пустыря, ноги его не слушались, безжалостно ему изменяли. Он полз и карабкался на руках. Он барахтался на земле, как какая-то странная амфибия. Но он всего этого не сознавал. Он не чувствовал, что падал, что поднимался и снова падал. Тело его было мертво, мозг мертв, но дух парил, стремясь к высокой жизненной цели. «Нептун», «Нептун»! Величие этих копров «Нептуна», высившихся впереди, тянуло его к себе, держало крепко. Все остальное было как смутный ночной кошмар.
Но он не добрался до рудника. На полдороге через «Снук» он упал и не встал больше. Его лицо под слоем грязи посерело, губы пересохли и посинели, он дышал учащенно и хрипло. «Электричество» больше не действовало – оно исчезло, оставив его тело обмякшим и расслабленным. Но молот в голове стучал еще сильнее – стучал, стучал так, что голова готова была лопнуть.
Баррас сделал слабую попытку подняться. Но тут молот нанес еще один, последний удар. Ричард упал ничком и не шевелился. Последние лучи заходящего солнца, пробиваясь из-за обугленных копров над шахтой, осветили изборожденную землю пустыря и распростертое мертвое тело. В безжизненной руке была зажата горсточка грязи.
XVIII
Наступил день третьего чтения билля о копях. Комиссия уже успела доложить его парламенту, он был ловко сведен на нет и испещрен поправками оппозиции. Сейчас обсуждалась поправка, внесенная достопочтенным членом парламента Сент-Клер-Буни, делегатом от Кестона. Мистер Сент-Клер-Буни с достойной восхищения юридической точностью предлагал в строке 3 пункта 7 перед словом «назначен» вставить слова «должным образом». И вот уже больше трех часов шло мирное обсуждение этого оборота, и все это время члены правительства и его сторонники из оппозиции имели широкую возможность восхвалять билль.
Дэвид сидел, скрестив руки, с бесстрастным видом, и слушал дебаты. Один за другим поднимались сторонники правительства и перечисляли трудности, с которыми пришлось им столкнуться, и исключительные усилия, которые они делают и будут делать, чтобы эти трудности преодолеть. Кипя негодованием, слушал Дэвид речи Дэджена, Беббингтона, Хьюма и Клегхорна. Каждое слово – защита компромисса и проволочки. От искушенного и еще обостренного волнением слуха Дэвида не ускользал ни один оттенок: в каждой фразе – тайное заискивание, усердное стремление позолотить пилюлю. Сидя тут, внешне спокойный, но в душе разъяренный, Дэвид старался перехватить взгляд спикера. Он должен сегодня взять слово! Невозможно оставаться пассивным свидетелем такого предательства! Неужели для этого он трудился, боролся, этому отдал свою жизнь?
Пока он ждал, все проделанное им за эти годы прошло в его памяти: скромное начало в конторе Союза горняков, барахтанье в луже местной политики, длительные неослабные усилия в последние годы, тяжелый труд, борьба, в которую он вкладывал всю душу. И для чего, если этот ничтожный законопроект, это отречение от всяких обязательств, эта пародия на справедливость, все разом уничтожила?
Он порывисто поднял голову, полный яростной решимости, сверля расширенными зрачками очередного оратора. Говорил Стон, старый Юстес Стон, который начал свою деятельность в качестве радикала, на выборах перешел к либералам, а потом, во время войны, раз навсегда перекрасился в цвета тори. Стон, мастер политической казуистики, хитрая старая лиса, превозносил билль в надежде на то, что попадет в ближайший список лиц, пожалованных званием пэра. Всю свою жизнь Стон жаждал этого титула, и теперь он облизывался на него, как на роскошную кисть винограда, которая клонится все ниже и ниже, дюйм за дюймом, пока не окажется почти у его щелкающих челюстей. В своем стремлении к популярности он разбрасывал букеты направо и налево, ударился в цветистую декламацию. Его тезисом было благородство шахтера, – и он искусно пользовался им, опровергая всякие мнения, будто новый закон может вызвать недовольство среди рабочих.
– Кто здесь, в парламенте, – звучным голосом провозглашал он, – осмелится утверждать, что в сердце британского шахтера таится хотя бы малейшая тень вероломства? Лучшим из всего, когда-либо сказанного на
