Несть среди стран, Внушающих страх иноземцам, праведнее тебя, Но не гордись! Им никому не дано Красоту прегрешений твоих узреть[24].
Поэт говорил о немецкой нации — правда, о той, которая существовала только в умах ее образованных представителей. Где четверо из пяти немцев еще принадлежали к крестьянской среде и воспринимали большую политику разве что в возносимых в церкви молитвах за семью своего господина или в бедствиях, которые приносили им война, постои и грабежи со стороны как чужих, а нередко и своих солдат; где городская молодежь, подобно молодому Гёте, чувствовала себя «фрицевской»[25] и почитала прусского короля Фридриха, который своими победами над французскими и русскими войсками показал пример национального героизма, — там еще отсутствовала какая бы то ни было почва, на которой могла произрасти подлинная нация. По оценке берлинского книготорговца Кристофа Фридриха Николаи (1733–1811), во всей Германии около 1770 г. примерно 20 тыс. человек участвовали в обсуждении вопросов становления нации, но это не повлекло никаких политических последствий. Немецкая нация имела сначала культурно-языковую природу. Интенсивность общения между образованными людьми всех немецких территорий, огромный рост названий и тиражей книг, существенное увеличение объема публицистических изданий, расцвет читательских обществ в крупных и маленьких городах создавали мыслящую общественность нового типа. Французская писательница мадам де Сталь (1766–1817) констатировала: «Образованные люди Германии с величайшей живостью дискутируют друг с другом в области теории и не терпят в этой сфере никаких оков, но зато довольно охотно предоставляют всю повседневную жизнь земным властителям».
ИЗДАНИЕ ЖУРНАЛОВ В ГЕРМАНИИ, XVIII в.
Буржуазное просвещение создало массовую читающую публику, к услугам которой оказался быстро расширявшийся журнальный и книжный рынок. В XVIII в. в немецкоязычном регионе известно около 4 тыс. журналов. Распространенным типом издания был журнал на моральные темы. Дискутировались вопросы, которые определяли духовный горизонт немецкой культуры XVIII в. Так складывались идейные миры образованной буржуазии, для которой не существовало территориальных границ, но был единый язык — немецкий и которая формировала национальную культуру.
В результате немецкая нация возникла в умах образованных людей, и это была культурная нация, при отсутствии прямых политических действий. Поэтому вполне естественно, что ее олицетворяли не князья и герои войны, как во Франции или в Англии, — если не принимать во внимание Фридриха Великого, «философа из Сан-Суси», — а множество поэтов и философов. Гёте и Веймар были для немцев таким же символом нации, как король и Лондон для англичан, Наполеон и Париж для французов, а политическая раздробленность не воспринималась как бремя. На нее часто сетовали начиная со времен гуманистов, однако считалось, что покончит с ней вовсе не национально-государственное объединение, подобное Англии или Франции, а усиление солидарности князей и решительная поддержка императора. Зло видели не в территориальной фрагментации империи, а в эгоизме властей. Множество властителей, резиденций и конституций в границах империи считалось преимуществом. Поэтому деспотичному правлению, подытоживал Кристоф Мартин Виланд[26], следует поставить предел в той же мере, в какой естественное многообразие нравов и обычаев, а также театров и университетов благоприятствует культуре и гуманизму. Таким образом, благосостояние также будет распределено равномернее, нежели в государствах, в которых национальное богатство концентрируется в одном месте. Германия, утверждали Фридрих Шиллер и Вильгельм Гумбольдт, — это новая Греция в своем неслыханном культурном расцвете, бессильная, но богатая идеями. А новый Рим, стремящийся к гегемонии, в высшей степени организованный, цивилизованный, но безо всякой культуры, которой столь ревностно служили немцы, — это Франция.
Повсюду в Европе в последней трети XVIII в. участились волнения, городские и сельские восстания. Хотя большей частью они быстро подавлялись, но тем не менее создавали атмосферу всеобщей неуверенности. Кризисы такого рода, вызванные неурожаями и отсюда колебаниями цен на продовольствие, были известны со Средних веков, но до сих пор едва ли ставили под сомнение существование государственного и общественного строя. Теперь же ситуация стала меняться. Богоданность верховной власти и «старое доброе право» перестали в свете идей Просвещения восприниматься как сами собой разумеющиеся. Просвещение было не столько элитарной философией, сколько духовным и культурным климатом, присущим всем сферам жизни. Люди обретали уверенность в том, что они в состоянии стать счастливыми в согласии с законами природы и разума. Благо человека находилось не на небе, а на земле, и казалось, что для его обретения не требовалось ничего, кроме разума и некоторой решимости. В Америке народ уже восстал против тирании британской короны, и этот пример мог быть воспринят в Европе повсеместно. Почва, таким образом, была подготовлена, когда в июне 1789 г. из Парижа пришла весть о том, что третье сословие Генеральных штатов объявило себя Национальным собранием, единственным представительством французского народа, и намерено провозгласить конституцию на основе суверенитета народа и прав человека.
Происходящее получило отзвук в немецком духовном мире. «Эта революция, — замечал Иммануил Кант, — вызывает в душах всех ее свидетелей сочувствие, граничащее с энтузиазмом». Но восторг образованного бюргерства по поводу того, что дух Просвещения охватил теперь и политику, не долго оставался неомраченным. Революция соскользнула на кровавый путь, и террор 1793 и 1794 гг., первое массовое убийство в Новой истории, совершенное во имя всех добродетелей Просвещения, был воспринят ужаснувшимися немецкими бюргерами как катастрофа разума. Назад в свою внутреннюю жизнь, прочь от политики — и самые блестящие поэты Германии, такие, как Новалис, Людвиг Тик, Ахим фон Арним или Клеменс Брентано, отправились на поиски «голубого цветка»[27] романтики, в то время как Европа погружалась в войны и революции.
