В течение шести недель, с 9 июля до 15 августа 1649 года, истощаясь в тщетных усилиях взять эту маленькую крепость, Хмельницкий увидел со своей стороны еще раз, что искусство Полиоркета ему чуждо. Когда явился польский король с силами, которые были по-прежнему до смешного незначительны, благодаря деморализации шляхты, едва доставившей 25 000 человек, – гетман пустил в дело настоящие ресурсы своего военного ума: не снимая осады с Збаража и не подавая осажденным даже вида, что окружающее их кольцо ослабло, он снялся с лагеря, уведя с собою свои лучшие войска, как и ядро татар, и, окружив под Зборовом королевскую армию, запер ее в ловушку. После польских генералов он должен был захватить самого государя! Но тщетная надежда! Это значило не считаться со своими союзниками. Татары того времени любили лишь мелкие победы, где можно было получить больше добычи, чем сабельных ударов.
После целого дня ожесточенной битвы, в которой поляки не дали себя окружить, ночью Ислам-Гирей послушался советов канцлера Оссолинского, и Хмельницкий сам оказался пленником той страшной силы, которую он соединил со своею судьбою. Придя в ярость, но вынужденный согласиться, он должен был подписать договор, очень благоприятный для татар, но суливший ему весьма скромные и проблематичные выгоды: увеличение числа зарегистрированных казаков до 40 000, запрещение королевским войскам стоять в одной части Украйны. Тут уже не было вопроса о «великом княжестве русском». Столь гордый несколько недель тому назад, «самодержец» выпросил для себя лишь пожизненное гетманство и, обманутый татарами, в свою очередь обманул ту чернь, которую приобщил к своему делу. Для нее он не выговорил ничего! За исключением казаков, взятых на службу республикою, трактат признавал лишь крестьян, которые должны были вернуться к прежнему своему положению. Ничего лучшего не выпало на долю и православной веры. В отношении ее договаривающиеся стороны приняли в расчет прежние решения сейма, который отдал греческому культу несколько церквей и монастырей, но не уничтожил унии и отказал киевскому митрополиту в каком бы то ни было месте в сенате.
Соглашение носило заглавие, которое само по себе уже выразительно говорило против всяких претензий, некогда выраженных одним из подписавшихся: «Декларация милости Его Величества в ответ на покорнейшую просьбу казаков». Казаки и их начальник имели все же меньше поводов жаловаться, если принять во внимание ту плачевную участь, которая была уготована толпе бродяг, так легко выброшенных за борт. Хмельницкий об этом не заботился. Присвоив себе тотчас же в областях, предоставленных его товарищам по оружию, обширные поместья, где он пользовался всеми правами старых польских вельмож, он, казалось, занялся созданием из других элементов той местной аристократии, против которой восставал. Забрав себе все наилучшее, он распределил между своими приближенными в наследственную собственность другие земли, населенные рабами, обязав их только выполнять военную службу. Неспособный к попытке устройства оригинальной организации, бессознательно относясь к религиозным, социальным, экономическим проблемам, явившемся настоящей причиной того кризиса, которому он был обязан своим успехом, он ограничился лишь простым перемещением привилегий.
Вскоре он так проникся этим аристократическим идеалом, что упустил из виду тот принцип, которому хотел дать здесь приложение, и, не довольствуясь уже тем, что терпел в отведенных ему границах присутствие нескольких представителей старого режима, польских вельмож, спасшихся от общего погрома, он предоставил даже своих казаков в их распоряжение, чтобы привести в повиновение возмутившихся крестьян. Взамен этого, не забывая в то же время личных своих переживаний под Зборовым, окружив себя многочисленною гвардией, чеканя в Чигирине монеты со своим изображением, он продолжал играть, как и прежде, роль государя «великого князя» и «самодержца» для льстецов, наполнявших его передние.
Результатом явилось то, что возобновление враждебных действий с Польшею стало казаться неизбежным, а подписавший Зборовский трактат вынужден был столкнуться в свою очередь с народным восстанием, которое инспирировалось и руководилось одним из прежних его подчиненных, брацлавским полковником Нечаем. Гетмана это не убедило в том, что он до сих пор шел по ложному пути. Он никак не думал быть застигнутым врасплох Польшей и даже Украйной, если бы она не осталась ему верна. На другой день после прибытия в Киев, когда Паисий отправился в Москву, он послал вместе с ним одного из своих офицеров, некоего Мужиловского, с несколькими казаками, которому поручено было просить помощи у царя. Получив, как и раньше, отказ, он обратился уже формально в 1649 году с официальным предложением о подчинении, посланным с чигиринским полковником, Феодором Вишняком. Ответ Алексея все еще не казался удовлетворительным. В умышленно туманных выражениях царь соглашался взять казаков под свое покровительство, но с условием, чтобы Польша согласилась предварительно на их подчинение. Исправленный государем, подлинник этого документа носит на себе следы его колебаний и свидетельствует о тех мерах предосторожности, которыми царь считал нужным окружить свое решение. Слова «принять в подданство» заменены словами «принять под свое покровительство».
Тогда Хмельницкий рассердился, объявил московскому эмиссару, что пойдет на Москву, и вошел в переговоры с Портою. Он только что вел переговоры с Венецией по поводу похода против Турции и еще в мае 1650 года оказал торжественный прием посланному синьории Михаилу Бианчи, венецианскому священнику, бежавшему в Польшу и более известному под именем Альберта Вимины. Но в этот момент его собственный представитель, киевский полковник Антоний Жданович, находился уже в Константинополе с предложением союза и с преднамерениями, заставлявшими предполагать, что «русский великий князь» готов был принять оттоманский протекторат. Порта и не желала ничего лучшего, и осенью посланцы великого генерала, выпущенного на свободу, Николая Потоцкого, встретились в Чигирине с турецким чаушем, Османом Агою, от которого Хмельницкий получил и тайно принял великолепные подарки, знамя с полумесяцем и предложение «герцогства Украйны», дарованное в наследственное пользование под владычеством султана. Когда польские послы узнали об этом, Хмельницкий, всегда пьяный, возразил по-своему: «Я буду служить тому, кому мне захочется! Султан и царь оба мне помогут, если я того захочу. Я возьму и отдам, кому мне захочется, не только Польшу, но и Римскую империю!»
Этим он формально признал ту сделку, которую только что совершил; затем, заметив, что сказал уже слишком много, приказал повесить посланцев, снова запил и заснул. На другое утро, когда Выховский помешал исполнению приказания, он извинился, взял свои слова обратно, сваливая все на винные пары, но тем не менее написал султану письмо, в котором выставлял себя открыто его вассалом. Такою ценою он надеялся заполучить татар, которые обманут Польшу, как обманули его, но он не отказался и от переговоров с Москвою. Когда в октябре 1650 года в Чигирине явился посланец царя Унковский, гетман как мог обласкал его и заявил, что его переговоры с Портою имеют своею единственною целью поддержание мира. Однако Унковскому удалось добыть копию с письма, которое новый вассал султана послал в Константинополь.
Хмельницкий этим не смутился. В следующем месяце, в разговоре с Арсением Сухановым, который в качестве представителя религиозной миссии на Восток проезжал через Украйну, он просил его передать царю новое предложение о подчинении, изложенное в крайне униженных выражениях. Он, правда, прибавлял, что, если оно не будет принято лучше, чем предшествующие, он соединится с турками, татарами, валахами, молдаванами и венгерцами, чтобы двинуться на Москву.
