– Полагаю, – сказала маркиза, – ингредиенты сии вам знакомы.
– Разумеется, – ответил я, – если сия неразлагаемая соль – уриновая.
– Вы угадали.
– Восхищен вашей проницательностью, сударыня. Вы сделали анализ амальгамы, коей я начертал пентаграмму на бедре вашего племянника, но никакой винный камень не откроет вам слов, придающих ей силу.
– Для этого нет нужды в винном камне, достаточно открыть рукопись одного из адептов, что хранится у меня в комнате, я вам ее покажу, в ней приводятся эти слова.
Я промолчал, и мы покинули лабораторию.
Войдя в комнату, она достала из шкатулки черную книгу, положила ее на стол и принялась искать фосфор; покуда она искала, я за ее спиной открыл книгу, сплошь испещренную пентаграммами, и, по счастью, увидал ту, что начертал я на бедре ее племянника; вокруг были имена Духов планет, за исключением двух, Сатурна и Марса; я быстро захлопнул книгу. Это были те же Духи, что агрипповы, кои были мне известны. Как ни в чем не бывало подошел я к маркизе, которая вскоре нашла фосфор, чей вид меня изрядно удивил, но об этом я расскажу как-нибудь потом.
Госпожа д’Юрфе устроилась на канапе, жестом пригласила меня сесть рядом и спросила, знакомы ли мне талисманы графа де Трева.
– Я никогда о таковых не слыхал, но мне знакомы талисманы Полифила.
– Говорят, меж ними нет разницы.
– Я другого мнения.
– Мы это узнаем, если вам будет угодно написать слова, что вы произносили, начертав пентаграмму на бедре моего племянника. Книга будет та же, если я в своей обнаружу ваши слова против того же талисмана.
– Согласен, это будет убедительное доказательство. Сейчас напишу.
Я написал имена Духов, маркиза нашла нужную пентаграмму, прочла мне имена, и я, разыгрывая удивление, протянул ей листок бумаги, и она, к несказанному своему удовольствию, прочла те же самые имена.
– Вот видите, – сказала она, – у Полифила и графа де Трева учение одно.
– Я соглашусь, сударыня, если обнаружу в вашей книге способ произношения имен не выразимых[51]. Известна ли вам теория планетарных часов?[52]
– По-моему, да, но ведь она для этой операции не надобна.
– Прошу прощения. Я начертал на бедре господина де Ла Тура Соломонову пентаграмму в час Венеры, и если б я не начал с Анаэля, духа сей планеты, мое лечение ничего бы не дало.
– Этого я не ведала. А после Анаэля?
– Потом надо двигаться к Меркурию, от Меркурия к Луне, от Луны к Юпитеру, от Юпитера к Солнцу. Получается, как видите, магический цикл Зороастра; я пропустил Сатурн и Марс, которые наука из этой операции исключает.
– А если бы вы, к примеру, начали операцию в час Луны?
– Тогда бы я начал двигаться к Юпитеру, потом к Солнцу, затем к Анаэлю, то есть к Венере, и, наконец, к Меркурию.
– Я вижу, сударь, что вы в совершенстве владеете теорией планетарных часов.
– Без этого, сударыня, ничем невозможно заниматься в магии: нет времени все вычислять, но это совсем нетрудно. Любому достанет одного месяца обучения, чтобы обрести надлежащий опыт. Гораздо труднее само учение, оно слишком сложное, но и его можно постичь. По утрам я не выхожу из дома, не уточнив, сколько в сей день минут в часе, и не настроив часы, ибо одна минута может стать решающей.
– Осмелюсь ли я просить вас ознакомить меня с сей теорией?
– Вы найдете ее у Артефиуса, а в более ясном изложении – у Сандивония.
– У меня они есть, но по-латыни.
– Я переведу их для вас.
– Вы будете столь любезны?
– Вы столько мне показали, сударыня, что я просто вынужден сделать это, по причинам, о коих я, вероятно, смогу поведать вам завтра.
– Отчего не сегодня?
– Оттого, что сперва я должен узнать имя вашего Духа.
– Вы уверены, что у меня есть Дух?
– Должен быть, если вы и впрямь обладаете философским камнем.
– Да, у меня он есть.
– Поклянитесь клятвой ордена.
– Я не решаюсь, и вы знаете почему.
– Завтра я постараюсь развеять ваши сомнения.
То была клятва розенкрейцеров, каковую нельзя произносить, не уверившись в собеседнике; госпожа д’Юрфе опасалась совершить недозволенное, а мне, в свою очередь, надобно было делать вид, что и я испытываю сей страх. Я понимал, что надо тянуть время: клятва эта была мне знакома. Мужчины могут давать ее друг другу без стеснения, но такой даме, как госпожа д’Юрфе, затруднительно произнести ее перед мужчиной, которого видит в первый раз в жизни.
– В нашем святом Писании, – сказала она, – эта клятва сокрыта. «Он поклялся, – гласит священная книга, – возложив руку себе на бедро». Но это не бедро. И потому мужчина никогда так не клянется женщине, ибо у женщины нет надлежащего Слова.
В девять вечера граф де Ла Тур зашел к тетке и был немало удивлен, что я все еще у нее. Он сказал ей, что у его кузена, принца Тюренна, температура поднялась еще выше и появились признаки оспы. Он добавил, что не будет появляться у нее по крайней мере месяц, ибо намерен ухаживать за больным. Г-жа д’Юрфе похвалила его рвение и вручила ему небольшой кисет, взяв обещание вернуть его, когда принц выздоровеет. Она велела повесить его больному на шею крест-накрест и уверила в скором его выздоровлении. Он обещал, взял кисет и ушел.
Я сказал маркизе, что, конечно, не знаю, что в том кисете, но, коль скоро это магическое средство, я не верю в его магическую силу, ибо она не дала племяннику никаких наставлений относительно часов. Она отвечала, что то был электрум[53], и, услышав сие, я поспешил извиниться.
Маркиза объявила, что ценит мою скромность, но полагает, что я не буду против того, чтобы познакомиться с ее друзьями. Она сказала, что каждого будет приглашать на обед по одному и так я смогу познакомиться со всеми по очереди, и потом я смогу со всеми общаться с приятностию. Таким образом, на следующий день обедал я с г-ном Гереном и его племянницей, которые мне вовсе не понравились. В другой день – с одним ирландцем, Макартни, старомодным физиком, нагнавшим на меня тоску. В третий день велела она своему привратнику впустить монаха, а тот, заведя речь о литературе, стал грубо отзываться о Вольтере, которого я в ту пору любил; потом он набросился на «Дух законов», при этом отказывая знаменитому Монтескье в авторстве. Он приписывал сие творение какому-нибудь монаху-смутьяну.
