Книга Отречение. Император Николай II и Февральская революция - Всеволод Воронин

Читателю могло показаться, что в разговоре по прямому проводу с М.В. Родзянко генералу Н.В. Рузскому удалось проигнорировать «грозные требования отречения», выполнить предписания М.В. Алексеева и отстоять имевшийся манифест об «ответственном министерстве». Но в Ставке было незамедлительно принято другое решение. Быстро переиграв ситуацию еще во время разговора Рузского и Родзянко [а может быть, и раньше], Алексеев распорядился составить проект манифеста об отречении Николая II от престола. «Вооружившись» Сводом законов Российской империи, текст писали генерал-квартирмейстер Верховного главнокомандующего А.С. Лукомский и директор дипломатической канцелярии Верховного главнокомандующего Н.А. Базили. К утру документ был готов, Алексеев лично редактировал его. Через некоторое время проект манифеста был выслан по телеграфу главнокомандующему Северного фронта и председателю Государственной думы[116].

А.С. Лукомский

Ю.Н. Данилов

Однако еще до момента рассылки начальник штаба Ставки подготовил для своих дальнейших действий необходимую почву. В 9 часов утра 2 марта генерал Лукомский, по поручению Алексеева, вызвал к прямому проводу начальника штаба Северного фронта Ю.Н. Данилова, требуя «немедленно разбудить государя и сейчас же доложить ему о разговоре Рузского с Родзянко». Столь бесцеремонный шаг объяснялся тем, что наступил «слишком серьезный момент, когда решается вопрос не одного государя, а всего царствующего дома и России». Царя следовало «безотлагательно» поднять, «так как теперь важна каждая минута и всякие этикеты должны быть отброшены». Алексеев настоятельно просил, «по выяснении вопроса, немедленно сообщить официально и со стороны высших военных властей сделать необходимое сообщение в армии, ибо неизвестность хуже всего и грозит тем, что начнется анархия в армии». Из этих слов следовало, что Рузский должен был разбудить монарха, чтобы получить его согласие на обнародование официального «сообщения» высшего командования о неких переменах в стране. Но при этом не уточнялось, какое именно царское решение рассчитывал получить Алексеев. Лукомский восполнил этот пробел. Официальную просьбу Алексеева он дополнил своей как бы личной просьбой [т. е. конфиденциальным пожеланием все того же Алексеева]: «…Прошу тебя доложить от меня генералу Рузскому что, по моему глубокому убеждению, выбора нет и отречение должно состояться». Чтобы сломить монаршую волю к сопротивлению [если таковая имелась] Лукомский [читай: Алексеев] счел уместным угрожать царю расправой, которую якобы могли учинить мятежники над его семьей, а заодно – и гибелью страны: «… Вся царская семья находится в руках мятежных войск […] Если не согласятся, то, вероятно, произойдут дальнейшие эксцессы, которые будут угрожать царским детям, а затем начнется междуусобная война, и Россия погибнет под ударами Германии, и погибнет династия. Мне больно это говорить, но другого выхода нет».

Генерал Данилов игнорировал просьбу разбудить царя и наотрез отказался поднимать «только что» заснувшего главнокомандующего фронтом, который «через полчаса встанет; выигрыша во времени не будет никакого». Он также умыл руки в вопросе об отречении, напомнив собеседнику и Алексееву про «характер государя и трудность получить от него определенное решение; время безнадежно будет тянуться, вот та тяжелая история и та драма, которая происходит здесь». Но при этом Данилов заметил, что согласие Николая II на «ответственное министерство», «как это в сущности и предвидел главнокомандующий, явилось запоздалым». Иными словами, от имени Рузского Данилов признал необходимость новых уступок. Сообщил он и об отданном «два часа тому назад» распоряжении главнокомандующего фронтом не препятствовать распространению заявлений «исполнительного комитета Государственной думы», способствующих «сохранению спокойствия среди населения и приливу продовольственных средств; другого исхода не было». Лишь в конце разговора Данилов признал неизбежность отречения. Указав на «много горячих доводов» Рузского «в разговоре с Родзянко в пользу оставления во главе государя с ответственным перед народом министерством», он заключил, что, «видимо, время упущено и едва ли возможно рассчитывать на такое сохранение». Однако, снимая с себя ответственность за выполнение в высшей степени деликатного поручения, Данилов повторил: «…От доклада генерала Рузского я не жду определенных решений». Но Лукомский стоял на своем: «Дай Бог, чтобы генералу Рузскому удалось убедить государя. В его руках теперь судьба России и царской семьи»[117].

Слова о пленении царской семьи «мятежными войсками» не соответствовали действительности. Семья жила в относительной безопасности; новые порядки в Царском Селе еще не утвердились. Кроме того, в Царском теперь располагался лояльный царю Георгиевский батальон под командованием генерала Н.И. Иванова. Единственная неприятная перемена заключалась в том, что, по словам императрицы Александры Федоровны, «все люди исчезли»; рядом не было «ни одного адъютанта – все на учете». Императрица больше никому не могла отдавать приказания и была вынуждена посылать письма к мужу тайно – с верными людьми и без особой надежды на то, что почту удастся доставить адресату. Поэтому о многом приходилось писать «между строк». Александра Федоровна была потрясена случившимся, но продолжала верить, что «все будет хорошо». Невольное отсутствие супруга она объясняла желанием недругов заставить царя подписать «какую-нибудь бумагу, конституцию или еще какой-нибудь ужас в этом роде», а бессилие монарха – вероломством его врагов. «А ты один, – писала она Николаю II 2 марта, – не имея за собой армии, пойманный как мышь в западню, что ты можешь сделать? Это – величайшая низость и подлость, неслыханная в истории, – задерживать своего Государя». Правда, и в эту минуту императрица надеялась найти выход из положения. Она предлагала мужу собрать «вокруг себя» войска «в Пскове и в других местах», а также ни в коем случае не исполнять «уступки», добытые «недостойным способом». После прибытия в Царское Село генерала Н.И. Иванова государыня даже хотела направить его к государю в Псков «через Дно, но сможет ли он прорваться?». Иванов рассказывал ей, что «надеялся провести» царский «поезд за своим». Еще одну свою надежду императрица связывала с ожидаемым конфликтом между думцами и революционными партиями. «Два течения – Дума и революционеры – две змеи, которые, как я надеюсь, отгрызут друг другу головы – это спасло бы положение. Я чувствую, что Бог что-нибудь сделает», – писала она. Она также не теряла веру в то, что основная масса военных по-прежнему верна царю и что, узнав о его задержании, «войска придут в неистовство и восстанут против всех». Но при этом Александра Федоровна не находила ответа на самый главный вопрос. Измену войск, включая «даже» морской Гвардейский экипаж, она объясняла тем, что «в них сидит какой-то микроб»; а, поминая недобрым словом ненавистных ей думских деятелей, императрица замечала, что «они зажгли слишком большой пожар и как его теперь потушить?». Здесь императрица признавалась, что не может «ничего советовать», и лишь призывала мужа – «святого страдальца» быть «самим собой», а также уповать на Бога[118].