Генрих много видел и испытал страшного, однако чувства юмора никогда не терял. Говорил мне:
– Я целый месяц провел в карцере Чистопольской тюрьмы, и, казалось, что уже ничего безжалостнее этого не ждет меня в жизни, однако, когда Зико испортил пенальти в игре с Францией, отравив мне душу, карцер Чистопольской тюрьмы показался мне раем.
В политическом лагере формально все были равны, однако внутренняя, скрытая, иерархия тем не менее существовала. Ее определяли духовный мир и достоинство заключенных, но были и другие критерии, первое место среди которых занимал срок наказания. Естественно, заключенный, приговоренный по максимуму, предусмотренному семидесятой статьей, к знаменитому «семь плюс пять», пользовался особым уважением и почтением. Если же кто-то провел часть этих семи в тюрьме, его авторитет возрастал еще больше. По всем этим признакам Генрих должен был оказаться на самом верху всеобщего почитания, но таковая позиция совершенно не привлекала его – он не пользовался своим положением и не считал себя выше кого бы то ни было – был одновременно и достойным, и скромным, одним словом, у Генриха было то, о чем русские говорят: «Этого не пропить!» У Генриха Алтуняна был «класс» – а его не пропьешь.
После развала Советского Союза на первых же выборах в украинскую Раду по списку народного «Руха» город Харьков избрал своим депутатом родившегося в Тбилиси армянина. Его воспоминания «Цена свободы» – одна из лучших мемуарных книг, написанных когда-либо советскими диссидентами, – и очень добрая. Один из его друзей даже сказал, что ее невозможно читать: в ней все персонажи выглядят положительными! Генрих вспомнил только тех, кого любил, даже не упомянув тех, кого считал недостойными этого.
Он сделал очень много для крымских татар, с которыми его не связывало ничего: ни кровь, ни культура, ни вероисповедание, ни территория. Просто Генрих знал, что правда на стороне народа, которого, как скотину, загнали в вагоны и сослали с родной ему земли. Он боролся за эту правду, потому и вспоминают его по сей день с таким уважением в Крыму.
В дни «оранжевой революции» на Украине Генрих Алтунян обратился с речью к собравшимся на Майдане:
– События, которые сейчас происходят, случаются раз в жизни. И надо хоть раз в жизни быть человеком!
Народ восторженно встретил эти слова. Когда принимали гимн Украины, шла дискуссия в связи с его текстом; рассматривалась версия, в которой некоторые народы, живущие в этой стране рядом с украинцами, упоминались не так уж завидно. Оказывается, Генрих сказал, что, по его мнению, нельзя, чтобы у страны, мечтающей о европейской демократии, был такой гимн, и какая-то «коренная украинка», тоже диссидент, спросила его: почему, мол, это тебя, армянина, волнует, почему содержание нашего гимна должно тебя касаться? Ему много раз причиняли боль.
Генриху Алтуняну весной 2005 года неожиданно стало плохо, и его срочно на самолете доставили в Израиль – наверное, помог его товарищ по пермской зоне и друг, в дальнейшем один из министров израильского правительства Натан Щаранский. Сама операция прошла успешно, однако обессилевший в пермском № 36, в Барашевском ЖХ 385 / 3–5 и изнемогший в карцере Чистопольской тюрьмы организм с развившейся болезнью не справлялся, и человек, для которого были своим домом и Тбилиси, и Харьков, и другие бывшие советские города, ушел от нас из чужедальней страны.
Миша
Миша, Михаил Васильевич Поляков, двоюродный брат Марины Влади (Марины Владимировны Поляковой-Байдаровой), был истинным петербуржцем. У него была «северная» внешность – лицо со строгими чертами, он походил на гениального автора «Колымских рассказов» Варлама Шаламова, однако был необычайно смуглым.
Для начальства зоны «ленинградцы», а на самом деле петербуржцы или петроградцы (это уже зависело от политики, какое название града Петра употребил бы арестованный в советском Ленинграде политзаключенный), то есть «питерские», представляли значительную часть любой политической зоны. В нашем лагере петербургское крыло укрепляли Михаил Поляков, Гелий Донской, Борис Манилович, Николай Толстых, Евгений (Юджин) Солончук и Михаил Казачков. За исключением вечно шутившего Юджина, укладчика асфальта, все были с высшим образованием, а у Донского и Маниловича имелись еще и научные звания.
Донской с Поляковым были не только представителями русской интеллигенции, но и потомками старой русской аристократии. Гелию Донскому, прямому потомку Дмитрия Донского, героя Куликовской битвы, победившего Мамая, был присущ странный юмор, особенно по части секса. Так, например, как-то раз он при нас заявил Мише Полякову:
– Миша, ты раньше меня выходишь на волю, опробуй-ка мою жену, останешься довольным, она неплохая женщина.
Это предложение вывело из себя обычно невозмутимого и спокойного Полякова:
– Ладно уж, Гелий, будет тебе! Пойми же, эти кавказские люди не понимают твоего дурацкого русского юмора!
Рассердился и Джони Лашкарашвили: «Объясните мне, где здесь юмор?!»
Борис Манилович пространно цитировал Фрейда, а Донской умирал со смеху. Потом уже и Миша начинал смеяться, объясняя Джони, что у Донского третья жена, что он очень ее любит, но сидит в тюрьме и умирает от тоски, ревнует и такими вот глупыми шутками выражает свою любовь: «А у тебя жены нет, и тебе его не понять!»
Видя, как хохочут русские, засмеялся и я, и Джони начал приставать теперь уже ко мне:
– А ты чего смеешься? Ты-то женат!..
Разобраться в лабиринтах запретов и дозволений Советского Союза было непростым делом. Например, в политической зоне были запрещены пишущая ручка красного цвета, авторучка с чернилами любого цвета, зубная паста (только зубной порошок, который члены наших семей доставали, сбиваясь с ног), дезодорант, одеколон, перчатки и многое другое. Из игр вето налагалось на игральные карты и футбол, однако разрешались волейбол, настольный теннис, шашки, шахматы и нарды. Однако чекисты не запретили игральные кости – в общем, говоря словами всезнающего Вадима Анатольевича Янкова, «генератор случайных чисел»! Я по сей день не могу до конца понять чекистской логики.
Миша Поляков и Гелий Донской играли в нарды. Было что-то необычное в этом процессе. Прежде всего то, что при разыгрывании костей слышались не традиционные «ду беш, шаши беш и се бай ду», а «пять и пять, шесть и пять, три и два». «Пять и четыре», – говорил Гелий и пересчитывал панджи чари, то есть беш четыре; «Два и один», – говорил Миша и выполнял «ду яке». Второй странностью было то, что игроки бесшумно передвигали шашки и естественного для нард стука слышно не было. А третьей и главной особенностью являлся тот факт, что все это не сопровождалось эмоциями, не было вызова судьбе, называния игральных костей «собачьей костью», издевательства над сокровенным выбором противника, публичного выражения сомнения в его интеллектуальных возможностях и, что главное, столь естественного для русской разговорной речи мата. Питерские друзья быстро разобрались в ситуации после того, как узрели «песнь нард» во время моей с Джони Лашкарашвили игры. Мы сражались в «короткие» нарды, я старался подражать своим идеалам – моему отцу, моему тестю и моей теще, – и состоялось подлинное состязание: «Ду-яке, пошла твоя собачья костью на… ду-се!» – «Дортико Сосвальдо Освальдо Пинджо Верийский, се-яке! Он сказал, что парикмахер, тот ответил, что он банщик, говорил я, это вам шаши ду и вам тряпку в ж…у! Это вам се бай ду и это вам г…о в тарелку!» – вопил Джони. Наконец, Миша и Гелий заставили нарды петь: «Шесть и пять ё… твою мать, три-четыре х… в квартире» – и тому подобное. Что главное, теперь они с такой силой стучали костяшками, что явно превосходили грузин и, несомненно, обошли и персидских царей, и арабских халифов. Довольный своими же избыточными эмоциями Михаил Поляков заявил нам, грузинам:
