Татьяна Федоровна Кузьменко, Киевская обл.:
«Били нас, как хотели. У кого только совесть была, тот не бил, а таких встречалось мало. В нашем лагере девушка не выдержала, бросилась под поезд. А пятерых на наших глазах расстреляли гестаповцы за то, что, умирая от голода, взяли хлеб».
Когда-то говорилось на Руси: хлеб везде хорош, и у нас, и за морем. Думал ли кто, что в середине XX века цивилизованные германские эксперты изобретут рецепт убойного «руссенброта», «русского хлеба». В том эрзаце муки была лишь половина, остальное — жом сахарной свеклы, клетчатка, измельченная в пыль солома или листья. Такой «хлебушек» валил народ, как яд.
Василий Соколик, г. Докучаевск, Донецкая обл.:
«Выдали мне рабочий номер — 2054, потом завели в барак. Двухъярусные нары, бумажные матрасы, вместо подушек — рвань со стружками.
В три ночи (или утра) полицай оглушительно орал: «Подъем!» За малейшее промедление безжалостно бьют палкой или куском кабеля. Первая смена в шахту спускалась в 6 часов, голодная. Есть нам давали один раз в сутки, после работы.
Еда готовилась так: в котел на 350 литров бросали одно ведро картошки, три ведра картофельных очисток с брюквой и пачку маргарина».
Собирались кормить пленных и остарбайтеров и «животными, обычно не идущими в потребление». Была такая идея у откормленного Геринга, но до кухонь она, правда, не дошла.
Александра Даниловна Стройна:
«В баланде часто плавали черви и гусеницы. Как-то вечером была вареная капуста. В каждой миске были гусеницы. В столовой шумели, кричали. Вечером наш барак сговорился не идти утром на работу. Утром никто не вышел к воротам. Прибежал комендант. Стал нас уговаривать. Но мы стояли на своем. Я с детства изучала немецкий язык и к 15 годам вполне сносно могла говорить. В бараке меня попросили, чтобы я все сказала коменданту. И я сказала, что есть червей мы не будем и на работу не пойдем. Через полчаса приехали солдаты СС. Всех выгнали из барака, а меня посадили в машину и увезли в Равенсбрюк…»
Иван Петрович Рубан:
«Меня всегда преследует сцена восторга лагерных людей. В воскресенье кухарка-немка открывает окно и кричит: «Фии! Скот! Сюда!» — и бросает в окно кости. Голодные ребята набрасываются на «гостинец». Хватают, опережая друг друга, и кажется, что мы в эту минуту превратились в голодных собак.
Эта жуткая сцена приводит завстоловой, хромого немца, в умиление. Он выглядывает из второго окна и, довольно улыбаясь, фотографирует «недочеловеков». За это смакование нашим горем-голодом, его, как говорят в народе, Бог наказал. 17 марта 1945 г. (последний раз бомбили американцы наш лагерь), бомба упала прямо ему на голову, и его разнесло в клочья».
Лев Петрович Токарев:
«Подходил к концу 1944 год. Вот уже два с половиной года как я в Германии. Каждый день — двенадцать часов тяжелой работы. Вечером — бесконечные построения в бараке, потом короткий, тревожный сон… Сколько еще продлится этот кошмар?
Такой же вопрос задают себе все, кого я знаю и вижу вокруг. Как там мама? Она осталась в блокированном Ленинграде. Жива ли? Как бабушка с дедушкой? Что стало с ними, когда меня, мальчишку, забрали в рабство? Что с отцом? Эти вопросы не покидают меня ни днем, ни ночью.
Мне исполнилось недавно 16 лет, и я уже почти три года не любимый, избалованный внучек Левушка, которому бабушка по утрам приносит в кровать кружку какао с молоком, сладкую булочку и яйцо всмятку. А я при этом каждый раз привередничал.
Вспоминаю, как отец приносил мне свежие, пахнущие типографской краской мои любимые журналы «Костер» и «Пионер». В одном из них печатался «Тиль Уленшпигель». Будто наяву вижу мою коллекцию марок — зависть всех мальчишек моего 6-А класса школы им. Ленина в Новом Петергофе. А как забыть мои любимые книги, особенно «Школу» Аркадия Гайдара. Господи! Неужели все это было? Может, это страшный сон? Какая-нибудь фантастическая «машина времени» из моего любимого романа Герберта Уэллса перенесла меня сюда из родного Петергофа?
22 июня 1941 года в нашем городе намечались проводы белых ночей. И пацаны, и взрослые с нетерпением ждали праздника, аттракционов и концертов, а вечером — фейверк и освещенные разноцветными прожекторами знаменитые Петергофские фонтаны! Чудо! Может, будет и показательная высадка морского десанта с кораблей Балтфлота. Для нас, ребят, это незабываемое зрелище. На рейде Финского залива стоят боевые корабли, орудийные башни развернуты в сторону Петергофа. Ставится дымовая завеса, из-за нее появляются шлюпки с морским десантом, они быстро приближаются к пляжам Нижнего парка и Александрии. Моряки прыгают в воду с криками «Ура» и, стреляя холостыми патронами, бегут к берегу. Вы представляете какое это зрелище? Какой пацан после этого не захочет стать моряком?
Но моряком мне стать не пришлось. Ровно через год, в июне 1942 года, меня продали в рабство.
…Узкие, мощенные камнем улицы, красивые домики с покатыми, крытыми черепицей крышами, в центре небольшая нарядная площадь с ратушей — все, как в иллюстрациях к сказкам братьев Гримм. Нигде не видно заклеенных бумажными полосками окон — войной здесь и не пахнет. Подростки в желтых рубашках, черных штанишках, девочки в коротких юбочках, на ногах белые гетры и грубые ботинки. Показывают на нас пальцами, корчат рожи.
Затем нас начали продавать. Очень просто и буднично. За рейхсмарки. Наконец дошла очередь до меня. Пожилая пара — мужчина с длинным лицом и большой трубкой в зубах и полная фрау с зобом на шее, похожая на утку, уплатили за меня деньги и повели к экипажу. Мне приказали сесть на передок. Туда же, кряхтя, забрался и хозяин.
В хозяйстве нас встретил низенький толстяк в незнакомой мне военной форме. Он похлопал меня по плечу и подмигнул: не унывай, мол. Это был французский военнопленный Жан из города Бордо, уже давно работавший здесь.
Мне показали, где я буду жить — маленькую каморку, вроде кладовки, при кухне. Там стояли кровать, столик, стул и тренога с тазом для умывания. Дали поесть, хорошо помню, это был бульон и картофельные клецки. Я проглотил все вмиг, но добавки не последовало…
На рассвете меня подняли и показали, как готовить корм свиньям и птице из картошки и отрубей. Первое, что я сделал, когда хозяева ушли, наелся этим кормом сам и набил им карманы. Чувство голода долго не покидало меня, и хозяева удивлялись: вот русская свинья!
Работали мы с Жаном от зари до зари, но самым тяжелым для меня оказалось время после работы, вечером, когда меня запирали в каморке. Я готов был выть от тоски и отчаяния. Плакал, вспоминая родных, дом, школу, любимые книги. Поверьте мне, это было страшно! За дверью каморки слышались какие-то шорохи. Позднее я понял, что по ночам меня первое время караулили хозяйские дочки. Боялись, видимо, что я убегу. Но куда я мог убежать? Ведь я даже не знал, в каком городе нахожусь!
Единственной радостью были встречи с Жаном. Он жил в лагере военнопленных и сюда приходил только на работу. Французы получали через Красный Крест посылки, да излома тоже. Жан часто угощал меня галетами, сигаретами «Элсгант», иногда даже шоколадом.
