Его клиентка тоже встала, улыбнулась и стала собирать со стола полутрупы змей и свои фотографии, которые она нарочно постаралась не вытирать. Глаза у нее счастливо сияли, и она даже не прищурилась, в отличие от колдуна, который, сильно щурясь, открыл перед ней дверь на солнечный свет и стал объяснять ей, когда она должна прийти в следующий раз. Он смотрел ей вслед, пока она уходила от него огородами, и закрыл дверь, лишь когда она совсем пропала из виду.
Колдун откинул экран, скрывавший насмерть перепуганного голубя, и хотел было свернуть ему шею, но, оглянувшись на обрубки воска там, где были недавно змеи, передумал, открыл окно и выпустил птицу на волю. Потом сел за стол и, тяжело дыша, уперся взглядом в пирамиду коробок у задней стенки сарая. Воздух успокоился. Что-то скреблось. Звук раздавался из пластиковой коробки, куда он спрятал своего настоящего фамильяра.
Фамильяра он вызвал себе сам. Но сначала долго раздумывал. В общих чертах он понимал, что фамильяр дает ему доступ к неиссякаемой силе плодородия, и только это помогло ему вынести боль и победить отвращение перед тем видом колдовства, которое тут требовалось. И теперь, вслушиваясь в любопытное скрич-скрич из коробки, он задумчиво трогал пальцами шрамы на бедре и груди. Ничего, скоро зарубцуются.
Информация по технологии получения фамильяра, которую ему удалось раздобыть, была туманна и расплывчата — поколения бродячих чародеев передавали ее из уст в уста, записывали на оборотных сторонах обложек древних блокнотов, царапали карандашом на полях телефонных справочников. Так что он довольно смутно представлял себе механику самого процесса. Колдун утешал себя тем, что это не его вина. И надеялся, что фамильяра, когда тот у него появится, будет удобно использовать в городской среде. Он думал, что это, наверное, будет крыса — крупная, с грязной шерстью, — или лис, или даже голубь вроде того, что он показывал своей недавней клиентке. Он считал, что отрезанная им от себя плоть — это нечто вроде жертвоприношения. Он и не подозревал, что это будет тело.
Когда с пластмассовой коробки была снята крышка, то внутри обнаружилось нечто вроде детского манежа, который исследовал новорожденный фамильяр. Колдун поглядел на него с отвращением. Пыль облепила его тело со всех сторон, так что оно больше не оставляло при движении липкого следа. Нескладный, как морской огурец, он был весь облеплен боковыми отростками плоти. Он был тяжелый, весом как крупное яблоко, и состоял из плоти и жира колдуна, склеенных его же мокротой и слюной и сплавленных магией вуду. Сворачиваясь в кольцо и снова распрямляясь, он деловито закатывал себя в углы своей пластиковой тюрьмы. Хлынувший сверху свет заставил его конвульсивно сжать и разжать свое студенистое тело.
Но, даже плотно закрыв контейнер крышкой и убрав его с глаз долой, колдун все равно ощущал присутствие фамильяра. Чувствовал, как тот щупает пустоту у него за спиной, а когда он вызывал у себя приливы крови, то у него теперь получались змеи, чего раньше не было. Но фамильяр все равно вызывал у него отвращение. При одном взгляде на него у колдуна начинало сводить живот, а еще он почему-то ощущал себя обманутым. По роду своей профессии ему не раз приходилось свежевать животных, иной раз даже живьем, и это никогда не вызывало у него никакого внутреннего отторжения. Он ел кал и придорожную падаль, когда того требовала литургия. И даже тогда его не тошнило так, как при виде этого небольшого клочка собственной плоти.
Когда тварь шевельнулась впервые и колдун понял, чем будет его фамильяр, он закричал от ужаса, его стало рвать и рвало до тех пор, пока все его нутро не опустело. И хотя ему было почти невыносимо на него смотреть, он все же заставлял себя не сводить с него глаз: ему хотелось понять, что же вызывает в нем такое отвращение.
Колдун чуял исходящий от фамильяра энтузиазм. Беспощадный интерес ко всему, что встречалось ему на пути, удерживал это противоестественное создание от распада, и каждый раз, когда он, напрягшись, перистальтическими сокращениями плоти продвигал себя по коробке, ограниченность его тупого, продиктованного голодом интереса пронзала колдуна, снова и снова заставляя его перегибаться пополам. Тварь была глупой: безмолвной, но при этом жгуче любопытной. Колдун почуял, как фамильяр осмысляет пыль: покатавшись в ней скорее случайно, чем намеренно, он приспособил ее теперь зачем-то к своему телу.
Ему хотелось повторить то, что он сделал для приходившей к нему женщины, хотя процесс получения змей отнял у него много сил. Правда, истинные манипуляции производил не он, а его фамильяр, он служил каналом для магии; все его существование сводилось к тому, чтобы менять, использовать, знать. Колдун жаждал могущества, которое давал ему фамильяр, и потому закрыл глаза, сосредоточился и заставил себя поверить, что он сможет, что ему хватит силы воли. И все равно, глядя на пыльного красного слизняка, слепо тычущегося в стенки коробки, он вдруг почувствовал слабость и неуверенность. Он чуял, как обезмысленный разум фамильяра слепо тычется в его разум. Чувствовать, как собственное испражнение копошится в его мозгу, словно личинка в куске мяса, было для него непереносимо, несмотря на все преимущества, которые оно ему давало. Он чувствовал себя сточной канавой. В присутствии фамильяра ему то и дело приходилось глотать поднимавшийся из желудка ком. Почему-то непрестанный интерес твари ко всему и вся он воспринимал как оскорбление. В общем, оно того не стоило. Колдун решился.
Оказалось, что убить фамильяра нельзя, а если и можно, то колдун не знал как. Сначала он хотел разрезать его ножом, но, едва лезвие касалось его тела, как оно с любопытством обнюхивало его, разделялось надвое и снова слипалось воедино, обогнув сталь. Еще оно пробовало хватать металл.
Когда он хотел расплющить его утюгом, фамильяр сначала отпрянул, перегруппировав свою материю, затем заполз на утюг сверху, обмазав его собой, и сделал попытку скользить на нем, как на коньке. Только огонь привел его в некоторое смущение, и он долго сидел неподвижно, покрывшись кислотой. Фамильяр изучал каждую опасность так же, как он изучал пыль, и пытался воспользоваться ею, а эхо его умственных усилий переворачивало колдуну нутро.
Наконец он сунул мерзкую тварь в мешок. Почувствовал, как та тычется в поры мешковины, и решил, что надо спешить. Колдун сидел за рулем, а живой мешок лежал в пластмассовой коробке на соседнем сиденье (положить его назад, с глаз долой, было выше его сил, — вдруг он вылезет и продолжит свои мерзостные изыскания вблизи его кожи?).
Была уже почти ночь, когда он остановил машину перед каналом Гранд Юнион[11]. Там, среди муниципальных садов западного Лондона, между видавшими виды, покрытыми коростой граффити мостами, в пределах слышимости последних, не ушедших еще домой, панкующих ребятишек на площадке для скейта, колдун попытался утопить своего фамильяра. Нет, он не был настолько глуп, чтобы думать, будто это сработает, и все же зашвырнуть проклятую тварь в перевязанном веревкой и нагруженном камнями мешке в холодную грязную воду было для него таким счастьем, что он даже застонал от удовольствия. Он проследил, как канал проглотил свою добычу. Свобода. Колдун повернулся и побежал.
