Внутренний голос говорил Джону: «То, что я сделал, ужасно. Я всех взбудоражил. Они все теперь ждут, что я упаду. Они все считают меня чокнутым. Они всегда разговаривают со мной, словно мне шесть, а не двенадцать. Никогда они не поймут».
Внизу, в этом колыхавшемся непонятно какого цвета мареве, там, где небо сходится с землей, люди с серыми лицами стояли по кругу и держали натянутые одеяла, мокли сложенные кучей подушки и разложенные тюфяки. И над всем этим в развилке дерева согнувшаяся от боли фигура полицейского. Почему он ничего не сказал людям на земле?
«Могу я умереть? Упасть с шестнадцати метров, сквозь преграду из ветвей и сучьев, острых, как лезвие топора? А они действительно создают преграду? Может, это лестница, по которой можно спуститься? Действительно ли эти люди должны уйти? Раз констебль меня обманул, это уже неважно. И то, что он не разрешает мне спуститься, тоже неважно. Они всегда говорят: „Не делай этого. Не делай того”. Если я сумел подняться, сумею и спуститься».
Но глаза полицейского, как колючая проволока, удерживали его. «Ты останешься там, где ты есть, Джон Клемент Самнер». Он почти слышал эти слова. Полицейский все сильнее сгибался. Казалось, он вот-вот переломится: одна рука вокруг ствола, нога зажата в ловушке. Если бы он снял ботинки, как ему советовал Джон, ничего бы такого с ним не случилось. Слишком он глуп или слишком горд, чтобы сказать это людям на земле?
Снизу кто-то крикнул:
— Обо всем договорились! Спасатели выезжают из Мельбурна! Теперь это дело времени.
— Сколько им понадобится? — спросил констебль.
— Час.
— Прекрасно.
Снизу никто не мог разглядеть его ногу. Какая глупость, что они ничего не знают. Не знают, что он в западне, как кролик с зажатой железными челюстями лапой.
— А его родители? Дозвонились до них?
— Они сами позвонили из города и, кажется, не удивились. Миссис Самнер сказала, что она так и знала. Была совершенно уверена. Если она была уверена, почему она оставила его одного? Они приедут, как только смогут. Как мальчик?
Полицейский посмотрел вверх. Его глаза искали глаза Джона.
— Не знаю.
— Неужели вы не можете привязать его к ветке?
— Я не птица.
— Так бросьте ему веревку, он сам себя привяжет.
— Он же упадет, стараясь ее поймать. Пошевелите мозгами. Он слишком высоко.
— Здесь парнишка, который говорит, что заберется и принесет ему веревку. Если эта ветка слишком тонка для вас, почему не дать веревку мальчику?
— Никто не полезет. Незачем это.
— Почему?
— Я сказал «нет».
— Слов нет для вашего упрямства. Этот мальчик умоляет, чтобы ему позволили.
— Будьте человеком, констебль Бэрд. Джон мой друг. — Это был Сисси Парслоу.
— Нет!
— Пожалуйста, констебль.
— Да заткнитесь вы все. Убирайтесь прочь!
Джон увидел глаза полицейского: что-то в них изменилось. Это толпа его так ожесточила. Толпа не расходилась. На то она и толпа. Приказ в глазах полицейского оставался прежним: «Не двигаться. Не пытаться».
Джон прижимался к своей ветке, она гнулась и раскачивалась на ветру, а полицейский давил его своим взглядом: «Нет, нет, нет».
Он всем говорил «нет», а сам изнемогал от боли.
— Глупый вы человек, — сказал Джон негромко. — Пожалуй, взрослые глупее детей. Все равно я спущусь. Хочу спуститься сам.
«Нет», — говорил полицейский глазами. Все и всегда говорят Джону Клементу Самнеру «нет». Такая у них привычка. Не могут они иначе. «Ведь я же сюда поднялся. Я и спущусь».
Он знал, что это случится, потому что кровь в его жилах побежала быстрее. Мысленно он был уже на полпути вниз. Было ощущение, что он спускается, хотя все еще лежал на ветке.
«Только посмей!» — говорили глаза полицейского.
«Плевал я на вас, констебль Бэрд», — про себя пробормотал Джон.
— А если он и в самом деле упадет? Что тогда?
Джон соскользнул с ветки, и она оказалась у него под мышками.
— Назад! — крикнул полицейский.
Ногами Джон пытался найти идущую ниже ветвь. Было похоже, что он ощупью бредет в темноте или крутит педали несуществующего велосипеда.
— Поднимись снова. Подтянись. Побойся Бога, мальчик, что ты делаешь?
— Он соскользнул! — завопил кто-то на земле.
— У него припадок.
— Смотрите, смотрите!
— Поднимитесь к нему, констебль. Вы должны попытаться.
Ветви не было. Джон не мог достать ее ногами.
— Ты должен вернуться, Джон. Залезть на дерево может каждый. Трудно другое — слезть.
Джон крутил педали в пустоте. «Залезть на дерево может каждый. Трудно другое — слезть». Подло было так говорить. Ударь его констебль Бэрд, он не сделал бы больнее.
Джон не мог подтянуться на свою старую ветку. Сил для этого не было. Но где-то внизу должна же быть ветвь. Может, она шла поперек. Он раскачивался и пальцами ног ощупывал все пространство. Для этого нужны были нервы, не силы. Ему не было страшно. Вроде и не он все это проделывал.
— Плевал я на вас, — шипел он. — Я иду вниз.
— Нет, Джон!
Он качнулся еще раз, уже зная, где ветвь, и, тяжело дыша, закрыв глаза, крепко встал на нее ногами.
— Поднимитесь к нему, констебль. Бога ради, попытайтесь!..
— Заткнитесь!
Медленно соскальзывая вниз и нещадно обдирая кожу рук, Джон укорачивал расстояние до ветки, пока не закрепился на ней в позе богомола,[13] опираясь локтями и ладонями. Одна его часть была объята ужасом, другая — совершенно бесстрашна.
Здесь не слышны были человеческие голоса, только дождь, падавший на листву и на крыши, только ветер. Не доносился даже шум транспорта с Мейн-стрит.
Джон отпустил ветку, оттолкнулся, как лодочник от берега, и, широко раскинув руки, упал в гущу листвы. Его подбросило, как мячик, а ветвь под ним заскрипела и изогнулась, словно пытаясь его сбросить. Джон прижался к пей всем телом, вцепился в нее зубами и ногтями. Все пуговицы с его рубашки отлетели. В рот набилась листва, в руках оказались кусочки коры, но он не упал.
Душа его пела. То были восторженное ликование и дерзкий вызов.
— Эй вы там! Эй вы!
Он посмотрел на полицейского и нарочно засмеялся ему прямо в лицо. Оно было пепельно-серым. Джон двинулся по ветке, раскачивая ее вверх-вниз. Снизу послышались разгневанные голоса:
