– …умная больно… это ты так видишь… а как будет… Они не думают о том, как это будет. Они думают… ребенок… ребенок… новая жизнь.
Окну виднее. Это иное измерение, иная, не моя реальность. Окно столько перевидало, что отражает реальности других людей, иные, не мои. Мне не дано их познать…
Садятся батарейки компа, в палате розеток нет, в столовой подзаряжать? То ли запрещено, то ли нет – указания меняются ежедневно. Этого я не понимаю, хоть и живу тут уже две недели. Но и выхода нет, я ставлю ноут на подзарядку, готовая в любой момент услышать окрик. Хотя уже время обеда, наш стол приглядит за ноутом, а медперсонал будет занят раздачей тарелок.
После обеда села прямо в столовой возле розетки, открыла ноут и стала работать, не отключая зарядку. Тут же крик: «Ко-о-това-а-а!» Вздрагиваю, но оказывается, ноут тут ни при чем: началось время посещений, ко мне кто-то пришел.
Кто – мне узнать не дано. Ко мне не пускают, только принимают передачи. Снова сажусь за ноут, снова крик: «Ко-о-това-а-а!» Я снова вздрагиваю, а это пришел мой дорогой адвокат. Как обычно, с изрядным опозданием, поэтому в зале свиданий уже не протолкнуться. Приношу стулья из столовой, мы садимся лицом к пианино. «Мы будем общаться с вами и вашим адвокатом исключительно в рамках закона», – вспоминаю я слова завотделением. По закону положено свидание наедине – адвокатская тайна. В прошлый раз я сидела на ручке кресла, шепча адвокату что-то глубоко интимное, сейчас мы вдвоем уткнулись лицом в пианино. Вовсе не потому, что нас кто-то может подслушать, какое там – за спиной такой гвалт, плач, перебранки, кто-то делит продукты, кто-то веселит больных анекдотами. Живая жизнь, короче, это только нам этот гвалт мешает, но тут, конечно, наши проблемы.
Адвокат, обращаясь к медсестре, говорит, что после позиционных боев в предбаннике и шмона – адвоката тоже шмонали! – у него нехорошо с сердцем. Просит валокордина. Медсестра – бедная, мне ее жаль, она же только исполнитель! – прибегает с пузырьком, но теперь адвокат просит нитроглицерин. У медсестры трясутся руки…
Адвокат уходит, а у медсестры новая беда – явилась еще одна посетительница к Котовой. И тоже, несомненно, доказывала, что у Котовой нет никого из родни в Москве, муж и сын в Америке, а что «близкие родственники» – это понятие растяжимое и ее необходимо пропустить. Конечно, ее все равно не пропустили, мне жаль лишь медсестру, на ее месте я бы уже возненавидела эту Котову… Но медсестра беззлобно приносит мне огромный пакет со вкусностями: «Школьная подруга тебе просила передать, забирай быстро». В пакете судок с куском паровой рыбы, кефир, творог, фрукты, сыры, помидоры, свежие бездрожжевые булочки и круассаны. Отдаю кисломолочку и помидоры соседям, а сыр и круассаны несу медсестре. «Разрешите по-братски поделиться». Дары принимаются с благодарностью.
Время ужина, а мне стыдно идти в столовку. Все эти брошенные старухи, что чистят зубы истертыми зубными щетками, реально больные девчонки, которые моют головы в раковинах. Им родственники передают кошмарную копченую колбасу и жуткое количество дешевых конфет и приторных вафель, отчего их ляжки превращаются в толстое непропеченное тесто. А у нас с Татьяной Владимировной, Алей и Ксюхой-«Хармсом» снова ресторанный обед. Убирая судки и кулечки в холодильник, нахожу на дне пакета крохотную записку: «Леночка, я тебя люблю. Мы тебя ждем. Наида». Наида – это и есть школьная подруга.
После ужина наблюдаю, как перловку и подливку, именуемую «азу» – или все же «рагу»? – санитарки носят ведрами в наш какательно-курительный салон и выливают в унитаз. Шарах ведро перловки в унитаз, чтоб не париться, на помойку во двор не нести… Еще утром раздавались негодующие вопли, что «больные срут куда попало» и что унитаз вот-вот засорится. Шарах ведро перловки… Шарах…
Понятно, что унитаз тут же и засорился. А сегодня суббота, вечер. А утром раковину разнесли.
– Еще вчера у нас на семьдесят человек было два унитаза и три раковины. А сегодня осталось две раковины и один унитаз, – шепчу я, смеясь, окну.
– Смотри на жизнь философски, – отвечает окно.
Я так и смотрю… Я смотрю на все через это окно, которое постоянно меняет угол зрения, так часто выворачиваясь то наизнанку, то обратно. Явления, понятия превращаются в свою противоположность… Относиться к этому можно только философски.
– Кстати, ты не надумало мне рассказать, почему я тут очутилась? – вдруг спрашиваю я окно.
– Ты же сама все так хорошо объяснила, – окно морщится от пыли, покрывается лукавыми морщинками.
– Да… Но… Я знаю, что чего-то не додумала. Я помню, ты мне само подсказывало.
– Додумай… Если хочешь. Впрочем, это не очень важно, ты все повторяешь: «Я никогда не давала им оснований считать, что хочу закосить под психа». Отсюда и необъяснимость: зачем они тебя сюда засунули? Это, однако, лишь видимость.
– Засунули для видимости? Или это лишь видимое объяснение?
– Эх, не клеится у нас разговор… Может, у тебя с головой не все в порядке сегодня?
Я думаю, прислонившись плечом к окну, думаю… За окном ночь, ничего не видно, но я вглядываюсь. А за спиной – жизнь, реальный мир, обитатели… Иду по коридору, на входе в палату меня догоняет Ксюха, которая только что не отталкивает меня плечом:
– Ирку обратно привезли! – кричит она на всю палату.
Наш милый, все-про-всех-раньше-всех-знающий «Хармс»!
– Какую Ирку? – вскидывается палата.
– Да нашу Ирку, которая на той кровати в углу лежала, – «Хармс» показывает на окно.
– Да ты что? Ее же только на той неделе выписали!
– На той выписали, а вчера опять загремела. Она конкретно в переклине, говорит: «В гости пошли, а туда менты нагрянули, повязали и сюда, в дурку».
– Что-то когда я хожу в гости, к нам менты не приезжают, – бросает с соседней кровати Татьяна Владимировна.
– Трындец!.. И я про то! Ты мать, тля… у тебя двое детей! Помните, как она по детям убивалась, рыдала, что они без нее погибают? А выпустили, так опять наширялась, напилась и через неделю снова в дурке. Какая она мать, мля?! Лежит, никого не узнает, лицо серое… Ей та-ак засадили… Лишь бы передоза не было… Сейчас как давление падать начнет… Вот дура! Это же надо, неделю не продержалась!
– Это какая Ирка? – я включаюсь в разговор. – Из нашей палаты? Ну да! Она выписалась, когда я всего три дня тут пролежала и еще ничего не соображала. Она же была совершенно разумной, когда выписывалась!
– Вот я и говорю… – не унимается «Хармс». – Тебя, на хрен… вылечили, на ноги поставили. Имей башку хоть в периоды просветления. Задумайся, что ты ма-а-ать! Подумай о детях! Это как надо нажраться? Все же она колется, думаю… Но это ж не день и два! Это она ж как вышла, так и понеслось. Во хрень какая!
За ужином Ирка падает в обморок. Оля из нашей палаты, та самая Гаврилова Оэм, замечательная женщина, опекавшая Ирку во время ее первого пришествия в девятое отделение, бросается к ней, садится на пол, кладет ее голову себе на колени, гладит по волосам, что-то шепчет.
