– Твой несчастный отец, – сказала она.
– Ты все еще прихрамываешь, – сказал я ей.
– Им следовало бы брать только одиноких мужчин. Сначала они брали на работу только одиноких, – сказала она. – Поэтому все срочно начали играть свадьбы.
– Тебе нужно снова поправить туфлю? – спросил я.
– А что с твоими? – спросила она.
– Перевязка помогла, – ответил я ей.
Мы прошли мимо мальчишки-скрипача, который играл «Ba’al Shem Tov» за монетки. Он прекратил играть, пережидая, когда я отойду от его кружки подальше.
– Не знаю, отчего немцы вечно отыскивают твоего отца, – сказала она. – В Шаббат двое из них избили его за то, что он не отдал им честь.
– Я видел отметины, – сказал я.
– Другой побил его, потому что он отдал честь, – сказала она. – Этот сказал ему: «Ты не из моей армии».
– Почти все возвращаются из рабочих бригад через пару-тройку дней, – наконец сказал ей я.
– Я думала, что они пробудут здесь несколько месяцев, заставят пахать на них, а потом уйдут и мы снова будем мирно себе жить, – сказала она.
– Ты про немцев? – спросил я.
Она ничего не ответила.
– Думаешь, твой друг из еврейской полиции мог бы помочь нам разузнать, куда их забрали? – спросила она. – Мелкий пишер[11] с большими ушами?
– Он мне не друг, – сказал я. – Откуда ты о нем знаешь?
– Он сказал, что он твой друг, – сказала она. – Он заходил, искал тебя.
– И чего он хотел? – спросил я.
– Я же только что сказала – он хотел тебя найти. Может, это то место, – сказала она и зашла в дверь многоквартирного дома. Однако магазин, который там когда-то находился, уже исчез. Вместо него в пустой комнате стоял маленький круглый стол, а за ним – старик, который пытался спрятать свою бороду, обмотав лицо тряпкой, будто у него болел зуб.
– Твой друг – один из тех умных полицейских, которые не любят командовать людьми направо и налево, и вместо этого всегда поясняют, почему нужно сделать то или другое, – сказала она, когда мы снова вышли на улицу. – По их глазам видно, что они как бы хотят показать, будто от них ничего не зависит.
– Он мне не друг, – повторил я ей. – Но если я его увижу, я спрошу, может, он что-нибудь знает.
Она повела нас на деревянный мост через Пржебижскую улицу и остановилась посредине рядом с другими людьми, которые вглядывались в Вислу. Мы наблюдали за тем, как баржа спускается по реке. Мы видели какую-то зелень на другой стороне. Она положила руку мне на плечо, а я положил руку ей на спину.
Наконец, мы спустились с моста.
– Когда я была маленькой девочкой и была голодна, я просто стояла напротив магазинов с выпечкой, – рассказывала она мне. – Будто бы я почувствую сытость уже от одного вида. Однажды я съела соленые огурцы, которые украла из бочки, и после них у меня начался понос.
– Думаю, это научило тебя тому, что не следует красть, – сказал я.
– Красть всегда неправильно, – сказала она.
– Нет, это голодать всегда неправильно, – ответил ей я.
Она спросила, знал ли я о том, что теперь вместо фразы «он продал последнюю рубашку» говорят «он продал последний горшок со своей кухни», потому что без горшка не в чем приготовить еду.
– Этого я не знал, – сказал я ей.
– Трудно жить в мире, когда за обедом видишь, что у других семей тарелки пополнее, – сказала она.
Меня тошнило от всего, в том числе от нее. Я шел рядом с ней так, как будто она была моей главной проблемой.
А она смотрела на меня так, как будто знала, о чем я думаю.
– Я злюсь на богачей за то, что они не выполняют свой долг по отношению к бедным, – наконец произнесла она.
– А с чего бы им нам помогать? – спросил я.
– Ты ведь слышишь детей на улице, как они голодают ночами напролет, – сказала она.
– А кто не голодает, – возразил я.
– Богатые люди, – сказала она. – И им следует делать больше, чем сейчас.
На Гржибовской мы никого не увидели, но потом двое мужчин дали нам знак зайти в квартиру, где две женщины уже спорили с ними над открытым бидоном.
– Это – мясо, – сказал один из мужчин. – Даже если ты его перекрутишь, это все равно мясо.
– Постыдились бы, – сказала одна из женщин. – Я не буду есть перемолотые дырки от задницы.
– Никто вас и не заставляет ничего есть, – сказал ей мужчина.
Мама вытащила меня обратно на улицу.
– На Цегляной есть еще один магазин, – сказала она. Посмотрев ей в лицо, я устыдился того, что думал. Мы шли и по очереди сжимали друг другу руки. Когда мы подошли к длинной очереди, я спросил, что там такое.
– Ну вот мы и пришли, – сказала она.
Дети ходили вдоль очереди из конца в конец и продавали сигареты и леденцы. Желтый полицейский стоял, сдерживая уличные банды от проталкивания вперед. Женщина, знакомая мамы, спросила, хорошо ли мама себя чувствует и как она держится, мама пожала плечами и ответила: «У нас веселья не бывает».
Муку продавали по тридцать пять злотых за килограмм. Хлеб из зеленой пшеницы закончился, и осталось всего несколько буханок из отрубей и картофельных обрезков. Она купила килограмм за шестнадцать злотых. Хлеб был липким, но пах как сухарь. Она несколько раз перевернула его в руках.
– Когда они добавляют слишком много опилок, начинает казаться, как будто ешь с тротуара, – сказала она по дороге.
Она прижимала лицо к буханке, когда думала, что никто не смотрит. Мы прошли несколько кварталов, прежде чем она наконец убрала его в сумку. Затем она дважды постучала на удачу, снова взяла мою руку, и мы отправились домой.
У НАШЕЙ БАНДЫ ПОЯВИЛИСЬ ПРОБЛЕМЫ С ДРУГОЙ БАНДОЙ.
Они превосходили нас численностью. Мы отправили Софию и Адину с двумя наволочками краденых масляных бобов, но сами себя перемудрили, потому что другая банда шла за ними по пятам и отобрала бобы. К тому же они толкнули Адину на землю, когда она пыталась им помешать. Она поднялась и ударила их главаря по лицу, и они начали бить ее ногами.
– Мы с Аароном с этим разберемся, – сказал девочкам Борис.
– Ну да? – спросил я.
– Это вы-то вдвоем? – спросил Лутек. – А почему с ним?
– Потому что втроем будет слишком много, – ответил Борис.
– А почему не со мной? – спросил Лутек.
– Потому что ему самое время начать что-нибудь делать, – сказал Борис.
– И что вы собираетесь предпринимать? – спросила Адина.
– Мы назначим им таксу, – сказал Борис.
