Он отбросил сомнения, высадился у памятника Стерегущему на Каменноостровском, перебежал трамвайные рельсы на Кронверкском. Зачем-то обошел по кругу постамент с памятником Горькому и даже немного постоял возле, задрав голову и сочувственно дивясь, как же буревестника революции обделали птицы.
Затем купил в магазине возле арки ящик пива для знакомства с соседями и предстал перед Ией и Папочкой.
– Люсьен! Покоритель морей и прочих водных просторов. Благодарю, что открыли. Ключей у меня нет. Вы мне сделаете, а?
– Будешь хорошо себя вести, сделаем, – отозвался Папочка и смерил покорителя взглядом с головы до ног.
– Я – тихий, – признался Люсьен. – Главное, чтобы евреев у вас не было. Очень уж я их не люблю.
– Нет, – обнадежила Ия, для верности еще раз оглядев Папочку и Норму, она впервые сталкивалась с такой странной фобией. – Кроме нас, тут вообще никого нет.
Люсьен тоже придирчиво оглядел их, как будто мысленно примерил на троих кипы, удовлетворенно кивнул и впихнул одной ногой в прихожую ящик пива:
– Принимайте!
Он и впрямь оказался тихим. Совершенно негромким алкоголиком.
Алкоголизм Люсьена был пивным. Хотя официальной наукой он не признан, но широко встречается в той массе населения, которой на науку плевать.
С утра Люсьен затаривался пластиковыми баллонами с пенным напитком на целый день. Однако к обеду они неожиданно заканчивались, вынуждая его отправляться в новый рейд до магазина, иногда не последний.
За три месяца на суше он накачивал себя пивом на девять месяцев вперед. Ни одно судно не смогло бы принять на свой борт столько пивных баллонов, сколько способен был выпить Люсьен за время плавания, а потому в море он не пил.
В своей комнате Люсьен обжился – неожиданно для себя самого, и даже не пытался найти даму, так хорошо оказалось дома. Он всегда бросал якорь один раз.
В эту побывку якорь упал на Петроградке, и забрасывать его снова Люсьен не собирался, хотя Папочка с Ией не оставляли надежды на то, что, повинуясь мощному мужскому инстинкту, он все же уйдет на поиски наяды и сменит место дислокации.
Впрочем, Люсьен вписался в квартиру-расческу так, словно всегда тут жил, и быстро стал своим. Они привыкли делить даже ванну и кухню. Точнее, ванну на кухне.
– Это Люсьен! – стучался он в закрытую дверь, когда Ия стояла в ванне за задернутой шторкой. – Мне картошку поджарить! Ты мойся, я смотреть не буду.
– Долго ты там копошиться будешь? – стучала в ту же дверь Ия утром. – Открывай, я позавтракать не успею! Ты мойся, я смотреть не буду.
Потом они и вовсе перестали закрывать дверь на крюк: прыгать из ванны в мыле неудобно. Надо – заходи, только не мешай соседям мыться. Пока Люсьен шуровал в своем холодильнике, укладывая в ряд стратегический запас пивных бутылей, Ия скидывала платье и шмыгала за занавеску, окутывающую ванну.
– Уже там? – кричал Люсьен, не поворачивая головы. – Сейчас выйду!
– Да ладно, форточку только не открывай! – кричала Ия.
Пару раз она краем глаза невольно скользнула по торсу и крепкой мужской пятой точке и подумала, что имя Люсьен такой фактуре не идет. Это был высокий мужчина с гривой седеющих кудряшек, которому очень пошла бы – Ия не раз ловила себя на этой крамольной мысли – маленькая круглая шапочка-кипа. Впрочем, она видела в нем не мужчину, а почти мифологическое существо – Одиссея, приставшего к их берегам по пути за золотым руном.
Иногда к Люсьену приходили гости – такие же моряки, маявшиеся на побывке так, словно не отгуливали положенный отпуск, а мотали срок. Казалось, никто из них не знал, какое применение найти себе на суше. Оставалось пить.
Длинный коридор квартиры-расчески превращался в палубу корабля, по которой, раскачиваясь, ходили матросы, а их тени в тусклом свете висящей под самым потолком лампы скользили по стенам, как призраки команды «Летучего голландца».
Матросы-призраки быстро побратались с Папочкой и галантно не замечали, что он – женщина. Ну, то есть, конечно, она, но не будем рушить принятые правила игры, тем паче, что даже матросы их не нарушали.
Поначалу Ия ловила на себе заинтересованные взгляды, но, поскольку и они для нее были не мужчинами, а расклонированными Одиссеями, скоро она перестала их замечать.
Это незамечание – было главным в ее отношении к мужчинам. Она не боялась их, не думала плохо, просто они словно не существовали для нее в мужской ипостаси. Рядом ходили люди противоположного пола, и этот пол был стерилен. Настолько стерилен, что она и спала, по давней своей привычке, совершенно нагая, не закрывая дверь комнаты на ключ, даже если ночевала одна, а в квартире были гости.
Как-то утром она открыла глаза и увидела одного из Одиссеев. Сидя на краю кровати, он упер свой взгляд куда-то ниже ее подбородка. Ложбинке между грудей было мокро.
Ия последовала за его взглядом и обнаружила на своей груди гроздь черного винограда. Стекающие с нее капли воды струились двумя ручейками на скрытый одеялом живот.
Она зажмурилась, не спеша потянулась и сняла с груди виноградную гроздь. Села на кровати, не прикрывая груди, и тоже уставилась на незваного гостя. Точно так же она смотрела бы на гиббона, неожиданно оказавшегося у ее ног, или дельфина, или попугая-ара… С любопытством, начисто лишенным догадок о сексуальной составляющей этой встречи. Но это был не гиббон, не дельфин и не тропический попугай, удивление сменилось равнодушием. В конце концов, незнакомец, наверное, просто решил угостить ее виноградом, пока все не слопали. Тогда его стоило поблагодарить.
Ия оторвала крупную виноградину, покатала ее на языке, пососала, вытянув губы трубочкой, и сказала:
– Спасибо.
– Мммм, – потянулся к ней Одиссей и, не удержав равновесия, ткнулся носом в ее живот.
Только тут она поняла, что Одиссей был мертвецки пьян. Он мычал, стаскивал одеяло с живота и не замечал, что она пинает его коленями, отталкивая от себя.
– Ну давай же… Хочешь, я буду, как она… – бормотал он, обдавая перегаром и оставляя белые следы от пальцев на бедрах. – Ты же настоящего мужика не знаешь. Я покажу… Тебе понравится, девочка.
Намерения его стали очевидны, пол обозначился, проступив сквозь застилавшую глаза пелену стерильности. Ия вздохнула, примерилась и, когда он шарил языком по ее лобку, пытаясь спуститься ниже, ткнула коленом в кадык.
Одиссей с хрипом завалился на бок, а она выскользнула из-под него, встала с кровати и, продолжая оставаться голой, не спеша принялась рыться в шкафу, выискивая, что надеть.
Мимолетный испуг сменился равнодушием. Как только Одиссей обмяк, она поняла, что может справиться с ним, пьяным, уж точно. А то, с чем ты можешь справиться, менее важно, чем выбор платья на день.
Но Одиссей все же ненадолго вернул ее в мир мужчин, хоть и не смог осуществить задуманное и теперь раскатисто храпел, уткнувшись носом в подушку, на которой возлежала Норма, не обратившая на возню ни малейшего внимания. Возней в постели эту собаку было не удивить.
