– Мы уже женаты, – сообщила Эдриен.
Я услышал, что мама в разговоре по телефону упомянула ее имя.
– Эдриен Букер.
Я был заинтригован. Остановился и стал слушать.
– Букер. М-м. Кажется, да.
– Думаю, да.
– Они такие молодые.
Я уже почти жил с Эдриен. Родители перестали возмущаться, когда я не ночевал дома. Оставаясь в ее пентхаусе впервые, я хотел позвонить им, но не успел, заснул. Через какое-то время я высказал предположение, что это, возможно, их беспокоит. Мама сглотнула и сказала, что нет, все нормально, но посоветовала быть осторожным.
Но мое поведение тем летом их озадачило, насторожило, и они жили в ожидании. Я это знал, и когда был с Эдриен, часто ловил себя на мысли, что хорошо бы родители могли посмотреть на нас сверху в тот или иной момент, как боги, и тогда бы их доверие ко мне восстановилось. Во-первых, на гиперпрофессиональную концентрацию Эдриен перед мольбертом. На ее строгость, на то, как она могла прижать меня к стенке в разговоре и заставить сказать то, что я думаю на самом деле. На наши обсуждения литературы об искусстве. Какое значение всему этому придавалось, как мы были по-взрослому серьезны. Я даже хотел бы, чтобы они узнали обо всяких мелочах, которые, в общем, родителям и не нужны: как мы танцевали до упаду; с каким достоинством Эдриен держала сигарету, когда у нее совсем не было сил. И ее уставший голос, его хрипотцу. Уравновешенность длинных проведенных не дома ночей, длительных, утомительных странствий, удачи, сопровождавшей нас при переездах с места на место. И превыше всего этого – глубинное чувство принадлежности к обществу, которое было важнее всех личных наслаждений и которое, как казалось, и было смыслом всех наших многочисленных ночных тусовок по выходным.
Прошлым летом Эдриен выходила в люди куда реже. Ее юношеская жизнь уже миновала свой пик, а рисование – это уже некий отход: жизнь после рок-групп. Но для меня она только начиналась.
Поначалу я очень нервничал, когда мы только появлялись на какой-нибудь вечеринке. Я боялся, что Эдриен срулит от меня и будет общаться с людьми, которых я совершенно не знаю. Мне приходилось наблюдать за ней, чтобы понять, в каком она настрое. Она пила либо совсем чуть-чуть, либо очень много. По сути, алкоголь как раз хорошо иллюстрировал все те аспекты, суть которых мне хотелось бы продемонстрировать родителям как моральное доказательство. Мне казалось, что выпить – это все равно что открыть некий шлюз, из которого хлынет все, что в тебе есть. Но Эдриен была умнее. Она своими войсками управляла с мастерством генерала. И зачастую мы оставались самыми трезвыми людьми на вечеринке.
Я предпринял попытку найти что-нибудь о родственниках Эдриен в старых газетах: сказал библиотекарше, что занимаюсь исследованием развития «Букер петролеум». Мне удалось выяснить, что прадед Эдриен, Одис Букер, нашел нефть в местечке под названием Кушинг. Это было в 1904 году, всего за три года до того, как Оклахома получила статус штата. Он приостановил поисковые работы, построил сеть отелей, вкладывал деньги в местные банки, во время экономического бума он хорошо заработал; потом построил нефтеперерабатывающие заводы в Арканзасе, в 1926-м достроил свой небоскреб, и намного позднее, когда нефть стала добываться в море, штаб-квартира компании все равно осталась здесь.
Пентхаус изначально делался для того, чтобы произвести впечатление и услужить клиентам, приезжавшим на переговоры из других штатов. Нашлась даже бесценная газетная вырезка из некоего «Эксперт-вестника Чикаго» за 1926 год с черно-белой фотографией той самой кровати, в которой мы спали.
Офис компании «Букер петролеум» все еще располагался в этом небоскребе. Сейчас Лидия, тетка Эдриен, та самая, которая училась в том же колледже, что и я, и которая тогда так иронично посмотрела на мой пиджак, работала на первом этаже – она занимала кабинет директора. Но мы ее ни разу не встретили; мы жили наверху, как в каком-то элизии, в раю. На облаке.
– Давай спустимся, – однажды предложил я.
– Что?
– Просто по коридорам походим.
– Ой, нет.
Эдриен вообще не хотела иметь никаких отношений с «Букер петролеум». Относилась она к нему чуть не благоговейно. Для нее это был красивый и изящный памятник прошлому. Она его чтила, никогда не оскверняла, соблюдая приличия, но не более. Не думаю, что Эдриен считала, будто ее тетя делает для компании что-то значимое. Но саму Эдриен компания не интересовала: ни как рычаг власти, ни как повод для обиды, ни даже как возможное будущее.
Человеку, который вырос в Талсе в восьмидесятых, нефть казалась абстрактным понятием. Каждый сентябрь мы отправлялись на ярмарочную площадь, проходя между ног у «Золотого бурильщика» высотой в четыре этажа. Его бетонная рука покоилась на списанной нефтяной вышке, а мультяшные ботинки были размером с небольшую японскую машину. А еще я вспомнил, как каждое Рождество моя бабушка, которая жила в Галвестоне, усаживала меня рядом с собой, и мы просматривали рождественский каталог магазина «Найман Маркус». Она была человеком независтливым; скорее хотела взрастить во мне благоговение. Больше всего меня интересовали страницы с товарами для детей, находившиеся в самом конце: настоящий детский пиратский корабль, который можно было спускать на воду, собранные из «Лего» рыцарь с драконом в натуральную величину. Но и это было лишь пустяком по сравнению с тем, что бабушка рассказывала о временах бума. По всей видимости, в шестидесятых этот Найман Маркус предлагал гидросамолеты для мальчиков и девочек, голубенькие и розовенькие, чтобы, отыскав нефть, детишки на радостях могли улететь в небеса, как попугаи-неразлучники.
В Талсе нефтеперерабатывающие заводы занимали противоположный берег реки. Мне никто так и не объяснил, как именно они работают, – для меня это были ямы с механическими змеями, которые я в подростковом возрасте упорно рассматривал, остановив свой велик на пешеходном мосту и размышляя о том, что же важно. Я вспомнил номер «Нэшнл джиогрэфик», который хранил отец, за 78-й год, когда случился нефтяной кризис. На обложке была как раз Талса, аэроснимок наших заводов, подсвеченных, как метрополис в ночное время. На самых ярких участках можно было рассмотреть нефтеперерабатывающее оборудование, освещенное, как днем, с темными зонами, наверное, это были бочки с нефтью, стоящие в хранилище. Но наверняка я не знал.
Эдриен показала мне видеозапись со своим отцом – Родом Букером. «Он живет в Род-Айленде», – рассказала она. На этом видео Род выходит из двери с проволочной сеткой, становится в профиль, дверь захлопывается. У него огромная борода, закатанные штаны цвета хаки и черная футболка размера икс-икс-эль. На что он смотрит – непонятно: кажется, что он отводит взгляд из стеснения, но когда Род, наконец, поворачивается в камеру, он, наоборот, старается смутить ее. Но камера все так же смотрит на него.
Потом он разворачивается, изображение панорамируется, и оператор следует за ним к побережью.
– Это был мой первый фильм.
Эдриен выпросила камеру у отца, когда тот уезжал из Талсы. Ей тогда было двенадцать, и она пообещала «брать ее с собой, когда поедет к нему».
