– Десять-пятнадцать сантиметров, – говорит доктор Анета. – Самое большее – двадцать.
Я бы не отказался от двадцатисантиметрового шрама на ноге, если бы это гарантировало, что я избавлюсь от рака. Но, опять же, я не Мия.
– Какое-то время нельзя будет нагружать ногу. У тебя будет кресло-каталка…
– Как у инвалидов?
– Как у людей, перенесших хирургическую операцию.
– Я не хочу выглядеть калекой на собственном выпускном. Операцию можно сделать потом.
Если бы эта сцена происходила в детской больнице, то у персонала были бы наготове всякие успокаивающие и убалтывающие монологи. Что-нибудь вроде «мы все понимаем, как важен для тебя выпускной, и ясное дело, что никто не хочет оказаться на выпускном в инвалидном кресле, но зато потом ты будешь чувствовать себя хорошо-хорошо, и шрама почти не будет видно, запишем тебя на консультацию к пластическому хирургу, через год вообще никто ничего не заметит»…
Но мы не в детской больнице, и врачи не пытаются смягчить картину. Доктор Анета смеется – не из жестокости, конечно, а из искреннего недоумения.
– Мия, это не игрушки. Если отложить операцию, можно вовсе потерять ногу. Или, что хуже…
– Да мне плевать!..
– Мия, перестань, тебе надо… – говорит ее мама, но доктор Анета перебивает ее:
– Я назначила операцию на завтрашнее утро. Чем скорее мы ее проведем, тем больше шансов сохранить конечность. Затем останется пройти курс химиотерапии…
– Опять?!
– Еще четыре цикла, в качестве предосторожности. Я могу составить расписание так, чтобы ты попала на свой выпускной, но настоятельно рекомендую кресло, а не костыли. Операция в девять, так что до тех пор ничего не ешь. Хорошо? Может, хочешь принять снотворное?
– Я хочу другое решение!
– В таком случае, оставлю таблетки здесь. Если вдруг они не помогут заснуть, вызови медсестру.
На этом врачи покидают палату и мелькают за моей дверью. За стеной врубается незнакомая мне музыка жутковатой громкости и мощи. Мать Мии тоже покидает палату, а через минуту выбегает из главного входа под моим окном и устремляется к парковке.
– Я и не подозревала, что стены такие тонкие, – говорит Нина, выключая телевизор. – Хочешь, я попрошу ее сделать потише?
– Ты такая смелая?
– Не то чтобы.
– Все нормально, – улыбаюсь я. – Пусть.
Зак
Слабое дыхание на моей шее. Чья-то рука на моем плече. Почти невесомая. Наверное, мне это снится.
Или меня навещает призрак.
Как бы там ни было, за моей спиной кто-то дышит. Я подстраиваю свое дыхание под чужой ритм. Мне почему-то не страшно. Даже если это призрак, то он добрый. У него маленькие, теплые руки.
Немного странно, что призраки носят носки. Мои пятки определенно упираются в ткань чьих-то носков. Чьи-то коленки упираются в мои согнутые ноги с той стороны. Я открываю глаза в темноте.
– Мам, ты? – может, она переволновалась и приехала на день раньше. Но она бы не легла со мной на одну кровать.
Руки у призрака меньше маминых. Дыхание пахнет ванильным милкшейком.
Я чувствую, как пульс бьется в моих ступнях. Почему тело себя так ведет? Почему какая-нибудь его часть иногда решает напомнить, что кровь пульсирует не только в твоем сердце?..
И тут до меня доходит, что это пульс не мой, а существа в носках, прижавшегося ко мне. Нас укрывает сразу два одеяла. Интересно, давно мы так лежим?
– Мия?
Но она мерно дышит и не слышит меня. Я чувствую каждую часть ее тела, спящего за моей спиной. Ее не добудиться.
Я делаю глубокий вдох, затем выдох, и стараюсь дышать спокойно.
И не могу больше думать ни о чем.
Я делаю разминку у окна и любуюсь безоблачным небом, под которое скоро выйду. Где-то за горизонтом мама уже едет в мою сторону. Через пять часов мы будем мчать в обратную сторону, на юг, оставив город позади. У моей кровати будет только одно положение, и никакой кнопки вызова медсестры, и никаких больше мертвенно-голубых одеял.
Одеял на моей кровати почему-то два. А на моей подушке – длинный волос.
Черт!
Мне не приснилось. Она лежала со мной, дышала ванильным милкшейком в мой затылок и обнимала меня за плечо.
Впервые за 47 дней я хватаю дверную ручку и поворачиваю ее по часовой. Затем тяну на себя дверь и высовываю голову в коридор. Он такой длинный, что у меня слегка кружится голова. Я смелею и высовываю наружу плечо, а потом наполовину выхожу.
Меня замечает Нина.
– Зак! Вернись в палату! У тебя еще финальный осмотр.
– Да ладно тебе, меня же выписывают.
– Тем более! Чего тебе неймется? – она пытается спрятать от меня прощальную открытку с подписями.
Моя босая нога стоит на линолеуме. Я переношу на нее вес. Коридор кажется гораздо ярче, чем раньше, и весь блестит. Пахнет фруктами и жареными тостами. Вдоль стен аккуратно расставлены тележки. На самих стенах висят картины, которых я прежде не замечал.
– Зак, а ну вернись.
Но я двигаюсь вдоль стены, мимо занавешенных окон, к двери с цифрой «2».
Тук-тук-тук.
– Зак!
– Я просто попрощаться, – толкаю дверь, и она поддается.
Палата № 2 – зеркальное отражение моей, только выглядит холодной и пустой. Даже кровати нет. Остался только док от айпода в бывшем изголовье и объявление «ОПЕРАЦИЯ – НАТОЩАК».
За мной снова раздается голос Нины.
– Ее нет, Зак.
– А где она?
– Перевели в 6А. Так что давай, возвращайся в свое заточение и считай последние минуты, – она подходит и пытается развернуть меня в направлении моей палаты, но я крепко держусь за дверной косяк.
– Там что-то валяется, – говорю я.
Нина обводит палату взглядом и, наконец, тоже замечает предмет на полу. Она подходит, подбирает его и рассматривает. Пластмассовая божья коровка открепилась от своей заколки. У Нины в ладони лежит игрушечное насекомое с шестью черными пятнышками. Я понимаю, как она устала, как добра, как молода для этого.
– Я не слышал, как ее переводили, – говорю я.
Нина бросает божью коровку в корзину для мусора и берет меня под руку.
– Пойдем, Зак. Пора собираться домой.
Зак
– …и в этом году мы награждаем… Зака Майера!
Я прекращаю жевать. Это сейчас было мое имя?
– Подъем, – говорит мама. – Шевели конечностями.
Эван пинает меня под столом.
