Изабель задумалась о том, не лучше ли провести этот день у госпожи де Бриенн, которая жила в Сен-Жерменском предместье.
Бастий был уже готов отвезти туда ее и Агату.
— Будет еще лучше, если вы проведете там не один день, а несколько, — посоветовал он.
Изабель прекрасно знала, что обрадует госпожу де Бриенн своим приездом, но все-таки еще колебалась. Бастий поторопил ее.
— Поезжайте и как можно скорее! Я вернусь и пригляжу за домом! Денек обещает быть жарким!
День был не просто жарким, он был страшным.
В этот день, четвертого июля, парламент пригласил в ратушу именитых горожан: парламентариев, представителей церкви, цеховых старейшин общим числом около четырехсот человек. Мало-помалу Гревскую площадь и улицы, близкие к ратуше, заполнила разношерстная толпа, состоящая из солдат Конде, переодетых ремесленниками, однако, не забывших прихватить с собой оружие, мужланов с разбойничьими рожами и женщин-простолюдинок, не слишком добродетельных на вид. Все они выкрикивали злобные ругательства в адрес Мазарини. К их шляпам и чепцам были прицеплены пучки соломы, кое-кто прикрепил себе по жгуту соломы к плечу. Между тем ранним утром к набережной Сены подплыли баржи, груженные дровами, и грузчики уже разгрузили их, положив поленья поближе к ратуше.
К часу пополудни народу на площади собралось столько, что невозможно было протолкнуться. «Тайные агенты» все же ухитрялись протискиваться в толпе, раздавая деньги лодочникам, перевозчикам и беднякам, чтобы они кричали, что черный люд за принцев. Улицы, что вели к Гревской площади, спешно перегородили цепями.
В ратуше, раскаленной от зноя, словно печка, именитым гражданам было неспокойно. Ожидали Месье и принца де Конде, и, желая умерить нетерпение, королевский прокурор произнес длинную-предлинную речь, которая никого не успокоила.
Наконец появились принцы. У насупленного Месье солома на шляпу была надета по принуждению: Мадемуазель и де Конде долго его улещивали, прежде чем он согласился. Гастон Орлеанский уселся в кресло под балдахином, де Конде опустился на стул.
В этот миг появился посланец короля с письмом, в котором Его Величество выражал свое недовольство стрельбой пушек из Бастилии и открытием ворот Сент-Антуан, что «спасло мятежников». Однако он нисколько не винил в этом парижан.
Парламент решил выслушать, что скажет по этому поводу Месье. Гастон Орлеанский оказался не на высоте. Он бормотал что-то невразумительное, и смысл его речи уловить было трудно. Его Высочество поблагодарили, хотя и непонятно за что. Конде говорил более вразумительно, но нервно, он поклялся, что готов отдать и кровь и жизнь ради защиты города и изгнания кардинала. Ответ прево купцов едва можно было расслышать, так тихо он говорил, но то, что присутствующие расслышали, было совсем не то, что надеялись услышать.
Де Конде пришел в ярость и, покидая ратушу, громко воскликнул:
— Эти люди ничего не хотят делать для нас! Они за Мазарини!
Слова его послужили сигналом. С воплями и улюлюканьем толпа ринулась в ратушу, подожгла двери, принялась расстреливать и резать всех, кто попадался навстречу: советников и эшевенов.
На пять часов, примерно до одиннадцати часов ночи, смутьяны стали полными хозяевами города. Они грабили, жгли, резали. Ни де Конде, ни Месье не подумали вмешаться. Единственное, что сделал де Конде, чтобы угасить разбушевавшийся огонь… и жажду, это прислал пятьдесят бочек вина. Вино и утихомирило разбойников. Упившись так, как никогда еще не упивались, они валились с ног и засыпали. В конце концов, герцогу де Бофору, королю Чрева Парижа, удалось навести в городе какое-то подобие порядка и оказать помощь охваченной пожаром ратуше.
Очевидным стало одно: день Соломы, который мог бы стать наивысшим пиком Фронды и привести к власти Конде с благословения Месье, стал ее концом. Ощущение безнадежности сделало Мадемуазель проницательной, и в своих «Мемуарах» она напишет:
«Этот день — таково мое впечатление — будто удар дубины, прикончил наше дело. Он лишил доверия к нам людей благонамеренных, остерег отважных, уменьшил рвение тех, кто обладал им в избытке. Словом, все, какие только могли быть дурные последствия, воспоследовали за этим днем…»
И вот возникла одна из парадоксальных ситуаций, которые так свойственны французам. Люди были пресыщены войной, и кровавый день четвертого июля довел это пресыщение до отвращения. Сторонников войны не было, все жаждали мира. Но оставался один важнейший вопрос: как достичь его? Все мечтали о мире, но путь, ведущий к нему, каждому виделся по-своему. Мир с точки зрения королевского двора, мир с точки зрения парламента и мир с точки зрения Конде и его союзников сильно отличались друг от друга, потому что все стремились к власти. Фронда, по сути, вернулась к исходной точке, с какой началась, но время изменило соотношение сил.
Королевская армия под командованием маршала де Тюренна обрела мощь, а войско принца де Конде ослабло. Отряды его армии походили скорее на шайки грабителей, которые разоряли предместья Парижа то со стороны Сен-Клу, то со стороны Корбей, жители которого взяли в руки оружие и стали обороняться. Пример подавали и сами военачальники, которые никак не могли договориться между собой.
Париж залечивал раны, парижане разыскивали смутьянов, которые подожгли ратушу. Теперь горожане подумывали о законных властях с большей приязнью. А законные власти уже покинули Сен-Жермен. Сначала король с королевой-матерью отправились в аббатство Сен-Дени, святилище древней королевской власти, куда свезли раненых в бою у Сент-Антуанских ворот, и королева собственноручно перевязала нескольких пострадавших. Потом королевское семейство проследовало в Компьень. Возможно, все эти группировки, противники и соперники, и смогли бы прийти к соглашению, если бы не одно непреодолимое препятствие — Мазарини! Вечно и постоянно он! Королева отчаянно цеплялась за него и ни за что не желала расставаться!
Противостояние продолжалось. Изабель своими слабыми силами пыталась призвать враждующих к примирению, без которого королевству грозила гибель. А воинственная Мадемуазель была готова ввязаться в любую свару и жила сообщениями о состоянии здоровья жены принца де Конде, которые становились день ото дня тревожнее. Мадемуазель вновь уверила себя, что ее брак с принцем в самом ближайшем будущем — дело решенное, и прониклась к герцогине де Шатильон ядовитым недоброжелательством, с которым и написала в «Мемуарах»: «Конде отныне относился к ней с презрением». Но Изабель и дела не было до домыслов соперницы.
Привычное течение жизни всколыхнула драма.
Девятнадцатого июля де Немур, одолеваемый по-прежнему недостойной жаждой первенства, — ходили слухи, что к его непокою имели отношение и прекрасные глаза Изабель, — в приступе ярости вызвал на дуэль своего шурина де Бофора. Де Бофор, в чьей отваге никто не мог усомниться, попытался урезонить зятя, но тщетно.
— Вы только что получили рану, сражаясь у ворот Сент-Антуан, эта дуэль — просто безумие!
— Жалкая царапина! Она меня нисколько не стесняет, а я жажду покончить с вами. Драться будем на шпагах и пистолетах. До смертного конца!
