Я кладу ручку на стойку. Антон кивает, похлопывая по конверту и улыбаясь. Мы уже почти вышли за двери, как вдруг издалека слышится:
— У вас есть деньги на марку?
Я оборачиваюсь. В улыбке мужчины за стойкой сквозит самодовольство. Так порой бывает, когда люди чувствуют, что они делают что-то хорошее. Многие это осуждают, но я — никогда. Бросаю взгляд на Антона. Он качает головой.
— Держите. — Порывшись в карманах, мужчина протягивает нам фунтовую монету. — Этого должно хватить для письма, — говорит он. Его голос идет вверх, словно спрашивая, а не утверждая.
Антон берет деньги. Ногти у него длинные, как у женщины. Коротко кивнув, он опускает взгляд. Человек за стойкой молчит, а затем отмахивается от нас, поворачиваясь, чтобы обслужить молодую женщину с кучей учебников.
* * *
Очередь в почтовом отделении длинная, движется медленно. Мы понемногу продвигаемся вперед, вместе со всеми. Люди слегка сторонятся нас. Поначалу меня это не беспокоит: я думаю лишь о том, что теперь ты так близко; и сердце колотится, заглушая все остальные мысли. Но затем я начинаю нервничать. Я-то уже привык к своему запаху. Привык к тому, что полы моей одежды совсем обтрепались. Изо всех сил стараюсь унять панику.
Антон целует конверт и бросает его в красную пасть почтового ящика:
— Ты должен идти. Спасибо тебе, Даниэль.
— Еще увидимся, — говорю я.
Он покачивает головой:
— Может быть, Даниэль.
Антон прав. Кто знает, что может произойти.
Десять неподобающих мыслей во время похорон отца
1. Как же летают эти чертовы аэропланы? Они ведь такие тяжелые.
2. Отец любил Тилли и Си больше меня.
3. В моем потерянном рюкзаке остался пакет с грязным бельем.
4. Кэл хорошо выглядит — наверняка уже нашел себе кого-то.
5. Есть все-таки какая-то ирония в том, что доктора умирают.
6. Я не верю в Бога.
7. Сколько стоит механизм, который закрывает шторки перед гробом?
8. А что, если бы я сказала Кэлу, что передумала?
9. Викарий немного похож на Шона О’Коннери.
10. Хочется вернуться в дом, выставить бутылки виски в ряд и опустошить их.
Мне холодно; холодно с тех пор, как он умер. Небо за окном безвкусно-голубое. Я надела то, что купила вчера: узкие черные брюки, черный топ с бантом на шее, который мне не очень-то нравится. Стою в ванной с зубной щеткой во рту и рассматриваю себя в зеркало — от холода кожа потускнела, губы вытянулись в нитку, глаза сузились.
Когда я спускаюсь, в гостиной все стоят, хотя мест хватило бы, чтобы рассесться. Мальчики Си топчутся возле камина, явно чувствуя себя неловко в темных костюмах с иголочки. Тилли надела длинное черное платье из шерсти, облегающее живот. Си безупречна в своем черном льняном костюме; на веках — голубые тени, будто она собралась на вечеринку. Я замираю на пороге. На мгновение возникает чувство, что это чья-то другая семья, просто чужие люди, которые не имеют ко мне никакого отношения.
Все то и дело поглядывают в окно; стоит машине проехать мимо, и комната сразу приходит в движение.
— Они должны быть здесь в одиннадцать, — говорит Стив. Его пухлые губы вечно лоснятся. Он отгибает рукав и бросает взгляд на часы. Дорогие, судя по тому, как он прикасается к ним. — Еще минут десять.
Он чуть поворачивает голову, будто ожидая одобрения. Си сжимает его руку.
— Я покурю на крыльце — и сразу назад, — говорю.
Возмущенно хмыкнув, сестра переглядывается с мужем.
— Алиса, они приедут с минуты на минуту.
Дрожащими пальцами прикуриваю сигарету. Вдыхаю дым, но это не приносит облегчения. За моей спиной открывается входная дверь, и я уже готовлюсь выслушать проповедь от Си, но это Тилли. Сестра прислоняется к стене рядом со мной.
— Угостишь? — спрашивает она.
— Ты же не куришь.
— Сейчас не откажусь.
— Тебе это ужасно вредно. — Я прикуриваю для нее. Тилли делает легкий вдох и тут же закашливается, а потом смущенно улыбается мне. Я улыбаюсь в ответ.
— Не могу перестать думать о маме, — говорит сестра.
Стряхиваю пепел и смотрю, как он летит на ступеньки.
— Ты тогда была совсем малышкой, — продолжает она. — Помню, ты была такой маленькой, и я чувствовала, что должна теперь заменить тебе маму, но не знала как.
Я смотрю на дорогу. Деревья отбрасывают на тротуар густые тени. Вспоминаю вдруг про сумку с вышитой балериной. Интересно, что с ней стало?
— Ты отлично справилась. Просто прекрасно.
Тилли слабо улыбается.
— Вы все, наверно, винили меня тогда, — говорю я.
— За что?
— За маму. За то, что она села за руль в тот день.
— Ох, Алиса. Не надо. Не думай так.
Мы молча курим.
— Алиса? — Голос Тилли звучит резко.
— Да?
— Я хотела… Дело в том, что я сказала…
— Смотри, они уже здесь. — Я указываю на черный катафалк и два длинных черных «мерседеса», которые медленно движутся в нашу сторону.
— Они уже здесь, — эхом повторяет Тилли и смотрит на сигарету так, будто видит ее впервые.
Гроб стоит на низкой платформе катафалка. Он сделан из роскошного красного дерева, отполированного так, что белые цветы на крышке отражаются в ней. Машина заезжает во двор, и входная дверь открывается. У нас за спиной все суетятся, Си возится с мальчишками — проверяет носовые платки, поправляет галстуки, выключает телефоны. Тилли берет меня за руку и сжимает ее.
— С мамой все было так же, — говорит сестра. — Не похоже на правду.
Мрачный мужчина поднимается по ступенькам степенно, неторопливо. «Сесилия, Матильда, Алиса», — называя имена, он слегка кивает и пожимает нам руки. Ладони у него большие и прохладные; это успокаивает. «Вы готовы?» — спрашивает он, глядя мне в глаза. Я хочу ответить — нет, ни к чему такому я не готова. Совсем не готова. Но вместо этого я опускаю взгляд и иду следом. На мне лодочки, которые я нашла в своей старой комнате; не помню, чтобы оставляла их там. Смотрю на свои ноги на лестнице — черные остроносые туфли — и запоздало вспоминаю, что последний раз надевала их, чтобы пойти на тот ужин с Кэлом, когда я сказала ему, что не могу так больше — если и дальше ничего не изменится, если мы не прекратим притворяться. Он ответил, что это не притворство. «А по ощущениям уже похоже», — сказала тогда я.
Мужчина помогает мне забраться в черную машину; сажусь сзади, стиснутая между сестрами. Когда они рядом, я вечно кажусь себе еще меньше, чем я есть.
Знаю, что стоит поднять глаза — и я увижу, как миссис Уильямс наблюдает сверху из окна, держа на руках кота. Вместо этого я смотрю на катафалк. В заднем окне виднеется слово «Дедушка», выложенное красными гвоздиками. Краем глаза поглядываю на Си, но она смотрит прямо перед собой. Я молчу.
