– Позднее раскаяние трогательно, Руди, но ничего не меняет. Надеюсь, оно сделает тебя терпеливее к собственным детям.
– Я ее предал! – Голос его сел, как аккумулятор в машине, где вчера вечером забыли выключить свет.
Мне стало его жаль.
– Роза рассказала, что твой венценосный папашка записал на ее имя в тридцатых годах виллу в Швейцарии. Так, на всякий случай…
– Это уже маразм, Чарли.
– Да нет, – остановил я его, – не скажи… Документы, которые она для тебя передала, – подлинные…
АББИ
– Ты только посмотри на себя, ничего больше! – сказала я ему. – На свой бант, на косичку… Курам на смех… Ты – человек в возрасте, Руди. Профессор. Должен стать деканом…
– Оставь меня в покое, – поморщился он.
– Что значит – оставить тебя в покое? – спросила я.
Он скривился:
– Прежде всего, пойми: я никому и ничего больше не должен. Хватит! Все свои задолженности я уже давно и с лихвой покрыл. А на должность декана мне, прости, теперь насрать…
Я отпрянула. Мне ненавистна грубость в любом ее виде, но я сдержалась. Это был его первый день дома после полугода в коме. Я не стала спорить и дала ему возможность успокоиться. Перенести такую, как он, травму?!
И я переменила тему:
– На кафедре тебя ждут…
Руди досадливо махнул рукой:
– Опять двадцать пять… Да не интересует она меня, твоя кафедра…
Он вытащил электробритву и стал разглядывать себя в зеркале. Я была уверена, что его беспокоит не столько отросшая со вчерашнего дня щетина, сколько собственное отражение.
Мне предстояли нелегкие дни. Травма трагически сказалась на его психике. До аварии Руди не был таким вспыльчивым. Его можно было уговорить, убедить, наконец, – настоять на своем. Сейчас же я видела перед собой другого, совершенно не знакомого мне человека, и это вызывало тревогу. От прежнего Руди Грина остались внешний вид и личные данные.
– Когда ты поправишься и придешь в себя, – миролюбиво улыбнулась я, – мы сможем…
Он насмешливо прищурился:
– Ты так думаешь?! Приду в себя?.. Я ведь уже говорил: жить так, как я жил прежде, я не намерен. Можешь делать все, что тебе вздумается, даже стать на уши, но это ничего не изменит.
Я вспылила:
– Но ты ведь живешь не один: у тебя – жена, дети… Тебе что, на всех наплевать?
– Абби! Я еще не знаю, что буду делать и как буду жить. Но в одном могу тебя уверить: твоей власти пришел конец.
– Моей власти? – В моем изумлении прозвучала вся скопившаяся горечь. – Какой власти? Разве вся моя жизнь не была посвящена тебе и детям? Не вращалась вокруг вас?.. Кто вел хозяйство? Воспитывал детей? Помогал тебе в твоей работе? Ведь все-все-все – от оторвавшейся пуговицы до домашнего бюджета – ты взваливал на меня. Ты ведь даже свои статьи не научился печатать на компьютере: я еще и обслуживала тебя как секретарша.
Он глядел на меня с сожалением.
– Кончила монолог? – поморщившись, осведомился он. – Не забывай: ты – не на сцене, а я – не в театре! Между прочим, я тоже мог бы стать в позу и начать пересчитывать свои обиды. Но я не собираюсь этого делать.
Я почти не дышала от унижения, которому он меня подверг.
Так отблагодарить за все потраченные годы? За собачью преданность? За готовность все без единого возражения взваливать на себя? За то, что я убирала малейший камешек с его пути?
Повернувшись к нему спиной, я ушла в другую комнату, но он даже не среагировал. Мы больше не разговаривали. Когда ночью он стал ложиться в постель, я притворилась спящей.
– Не делай вид, что ты видишь сон, – услышала я. – Ведь рядом с тобой – мужчина…
Я похолодела от испуга. Так со мной он еще никогда не разговаривал.
Что ты имеешь в виду? – спросила я, едва сдерживаясь.
– Что я хочу секса…
– Где твоя деликатность, Руди? – возмутилась я. – Мозги, наконец? Если не ты, то я все-таки в возрасте…
– Абби! – сказал он. – Кровать всю жизнь была для тебя компасом. С ее помощью ты пролагала путь семейному кораблю. Но ты была не только штурманом – капитаном тоже. Если что-нибудь тебя не устраивало, ты изображала обиду и поворачивалась ко мне спиной. И я давился угрызениями совести и бессильной злостью. А потом ты решала, что хватит, я наказан, и милостиво разрешала прикоснуться к статуе богоматери.
– Как тебе не стыдно?
Но он не обращал на меня внимания. Я вдруг подумала, что сейчас не выдержу. Голова у меня закружилась, и я закричала во весь голос:
– Да что же ты, наконец, хочешь?
Наверное, меня услышали на улице, если кто-то проходил мимо нашего дома.
– На, возьми! На!.. – стала я рвать на себе ночную рубашку.
Руди окинул меня леденящим взглядом и, поднявшись, пошел одеваться. Через пятнадцать минут я услышала шум мотора. Он уехал.
Я осталась одна: растерянная, не знающая, что делать и как поступить. Я даже проглотила какую-то таблетку. Так скверно я себя уже давно не чувствовала: на моих глазах терпела крушение вся моя тридцатидвухлетняя семейная жизнь. Что еще можно было сделать, чтобы ее спасти?
Руди вернулся часа через два. Света не стал зажигать и, раздевшись, лег в кровать. Я решилась на унижение, на которое никогда раньше не пошла бы: стала его гладить. Он отодвинул мою руку:
– Спасибо, я уже не хочу!
Через минуту он уже посапывал во сне.
Я встала и подошла к бару. Налив себе полстакана виски, я с силой влила в себя его содержимое. За окном злобно светил фонарь.
«Господи, – спрашивала я, – за что это мне? Неужели права Роза, которая говорила, что те женщины, у которых сердце в подчинении головы, кончают жизнь, как все скупцы? Копят, копят, не смеют потратить, потому что скупятся, а потом приходит день, и клад превращается в мусор».
Из спальни доносился храп. Я вновь проглотила чувство собственного достоинства и заставила себя найти в шкафу очень смелую комбинашку Джессики и ее же трусики.
– Что бы тебе хотелось? – разбудила я Руди, искательно и жалко улыбаясь.
– Английского секса, – посмотрел он вызывающе и повернул меня спиной к себе.
Я вскочила с постели, словно меня стегнули кнутом и сейчас должны, привязав к лошади, протащить по острым камням.
– Мама, мамочка! – вырвалось у меня.
Что же с тобой стало, Руди Грин? Почему ты вдруг превратился в грубого бесчувственного скота?
