Витек спускался на бесконечных эскалаторах метро, охватывая одним движением глазного яблока ленту живых людей, сливаясь телом с пестрой разноликой толпой, сытой, смеющейся, жующей мороженое, и в нем постепенно поднималась темная, отчаянная злость на беззаботную публику, не ощущавшую своей свободы и ничем ее не заслужившую.
Иногда, захлестываемый неудержимым потоком движущейся толпы, он ловил себя на странном желании взять в руки вороненый ствол автомата, ощутить в руках гладкое дерево приклада, услышать легкий щелчок снятого с предохранителя курка. И потом, слегка выдвинув вперед живот, плавно поворачивая черный ствол, — стрелять, стрелять, не целясь, по воющей, ползающей по гранитному полу вестибюля толпе, досылая в патронник новую порцию пуль, и снова разряжать в массу тел послушное, верное, мерно вздрагивающее от сильной отдачи оружие.
Впрочем, он был слишком умен и осторожен, чтобы решиться на такой безумный поступок, хотя это желание подчас становилось навязчивой идеей. Сейчас он был подчинен одной-единственной цели, которую поклялся выполнить во что бы то ни стало, даже ценой собственной гибели. Нет, погибать он, конечно, не хотел. Не для того он рвался на волю, выпустив в охранника, безусого белобрысого солдатика внутренних войск, целую стаю пуль, чтобы здесь, в родном городе, отбросить коньки. Нет, теперь он будет драться до конца за свою свободу. Ведь он знает, что после побега и убийства ему светит вышка.
Но Жмурова не слишком волновала отдаленная перспектива. Хрен они его поймают в девятимиллионном городе. Могут, конечно, его замести, если он сделает ошибку, но ошибки не будет. Он везунчик — Витек в этом был уверен. Он несколько раз выходил сухим из воды, и на этот раз кривая его вывезет.
«Главное, не показывать, что ты боишься, — думал он. — И тогда мусора не тронут. Они порядочные суки, им шкура дороже, чем мне. У них жены, дети малые, а у меня ничего нет. И никого. Теперь никого…»
Увидев свое отражение в стекле вагона, Витек провел шершавой, загрубевшей ладонью по затылку. Шрам под отросшими волосами почти не был виден. «Надо все-таки купить какую-нибудь кепчонку, — подумал Витек. — Все же особая примета, наверное, она упоминается уже во всех ориентировках, разосланных по стране. Представляю, что там написано, — ухмыльнулся он, — «особо опасный рецидивист»…»
После убийства охранника обратной дороги ему нет. Как кадр немого кино, перед ним стояла картина: получив очередь, солдатик повернул безбровое лицо, удивленно распахнув глаза с белесыми ресницами, и начал медленно оседать, прижимая ладони к животу. По его рукам побежала быстрая струйка яркой крови, и в рыжеватую пыль, растертую тяжелыми башмаками заключенных, часто-часто закапали густые черные капли, оставаясь в пыли круглыми темными шариками.
Именно в день своего побега Жмуров ощутил опьяняющее чувство всевластия, которое дает попавшее в руки оружие. Осознав, что путь свободен, он даже не сразу побежал. Ему хотелось снова и снова спускать курок и ощущать горячую дрожь автомата в напряженных руках. Он перестал стрелять только тогда, когда понял — еще секунда, и ему не уйти, обложат, как волка, со всех сторон. И тогда он побежал. Сначала медленно, еле отрывая от земли непослушные ноги в пудовых ботинках, потом все быстрее, быстрее, изо всей силы прижимая к себе автомат, как больного ребенка.
Потом, прикрыв лицо курткой, чтобы не загрызли комары, он долго лежал в болоте, раскинув обессилевшие от многочасовой ходьбы ноги, промокшие и пахнущие гниловатым болотным запахом. Автомат, верный друг, принесший ему спасение, покоился на груди, постепенно нагреваясь от жара сильного тела. Витек ждал погони. Погони не было.
Тогда он понял, что путь открыт — его след потеряли при переходах через мелкие болотца, разбросанные по тундре. Лежа в холодной воде до самой ночи, вывалившей на чернильное небо мириады ослепительных звезд, он собирал губами прошлогоднюю клюкву, еще оставшуюся на кочках, только что показавшихся из-под снега, на жухлых кустиках травы. Клюква была сухая, сморщенная, но ее кисловатый, с легкой горчинкой вкус помогал заглушить сосущее чувство голода.
Потом Витек долго шел по тундре до дальней железнодорожной станции, где у верного человека оставил автомат, раздобыл цивильную одежду и денег.
Деньги ему сейчас ох как были нужны. Но еще нужнее было попасть в Москву. Паша Самопал, узнав о его планах ехать в столицу нашей Родины, где Жмурову припаяли восемь лет строгого режима, выразительно покрутил у виска.
— Остынь, Жмур, — сказал он ему тогда. — Свой адресок тебе дам, поедешь в Тулу, отлежишься, а потом можешь и по своим делам в Москву скататься. Ты что, да после побега тебя в Москве менты будут ждать, засыплешься, век воли не видать!
Но он выдержал в Туле только месяц, отмылся, отъелся, привел себя в порядок и, ничего не сказав хозяину дома, в котором жил по рекомендации верного человека, рванул в столицу на перекладных.
В последние несколько месяцев он не раз представлял себе момент возвращения. Вот он, озлобившийся, готовый на все, стоит во дворе, в котором прошла его юность. Потом он заходит в подъезд, стены которого еще хранят следы его былых художеств. Позвонит в квартиру. Она, весело напевая, откроет дверь. Только бы она, а не ее мамаша, эта старая, сморщенная грымза, ненавидевшая его всю жизнь.
Она откроет дверь, не спросив, кто. А если спросит? Тогда он ответит: «Телеграмма». Узнает ли она его голос? Может быть, испугается и побоится открывать? Тогда он… Он выломает дверь. Нет, нет, шум поднимать нельзя…
Допустим, она не спросит, кто. Откроет дверь. Увидит его. Витек довольно ухмыльнулся, ну и лицо у нее будет! Он представлял себе, как поползут вверх ее густые, сросшиеся брови, подведенные глаза станут круглыми и испуганными. Подбородок с ямочкой посередине задрожит, обескровленные губы сделаются серыми.
Он скажет ей: «Что, не ждала? Принимай гостя, подруга…» Она растеряется и отойдет в сторону, пропуская его в квартиру. В квартиру, в которой он жил вместе с ней, которую считал своей, войти в которую имеет полное право.
Потом… Что будет потом, он плохо представлял. Может быть, он сначала насладится ее испугом, ее растерянностью, потом скажет ей что-нибудь такое, отчего она взовьется, и тогда он начнет ее бить. Он будет ее бить сначала несильно, но с оттяжкой, так, чтобы было больно, но не до потери сознания.
Она будет кричать, просить прощения, ползать на коленях у его ног, называть его Витенькой, любимым, единственным — повторять все те глупые ласковые слова, которые, задыхаясь, шептала ему по ночам, когда в притихшей ночи раздавался пронзительный скрип старых диванных пружин…
Потом он ее убьет. Он должен ее убить, она предала его. Сама выкарабкалась, а его забыла. Какова теперь цена всех ее ласковых слов, клятв, обещаний быть верной, ждать хоть всю жизнь?..
Как он ее убьет, Витек еще не знал. Главное, чтобы все прошло тихо, без криков, без выстрелов, без следов… А если все-таки там будет ее мамаша? Тогда придется расквитаться и с ней. Что ж, она довольно попортила ему крови. Витек представил с блаженством, выстраданным в течение многих лет, когда она настраивала против него Людку и крутила свои квартирные аферы, как он схватит ее за горло и с наслаждением сожмет железные пальцы, с каждой секундой уменьшая захват, в который попадет ее старая жилистая шея…
