Руки ощупали его гортань, потом так сдавили горло, словно пальцы были из стали.
«Сейчас она меня задушит», — пронеслось в его голове, воздух с трудом вырывался из горла, голова налилась кровью. Но его член напрягся и закостенел, как перекладина виселицы.
— Давай, — сказала она. — Пошел.
«Она или я. Она, — подумал он. — Она». — И начал вонзаться в нее, долбить, словно свайный молот. Чем сильнее она сдавливала ему горло, чем громче были его хрипы, тем крепче вколачивал он в нее сваю. «Я ведь никогда не занимался этим на стороне. Зато теперь. Сейчас. Кто там пускает пузыри? Только не я. Не я. И не кончать. Не кончать». Она отпустила его горло и закинула руки за голову, а он все трудился на ней как лев. Когда она засмеялась и покачала головой, он все еще сжимал ее в объятиях и загонял свою сваю. Ковал железо, пока оно не начало съеживаться, принимать человеческую форму и ощутимо остывать.
Они лежали в углу комнаты, посреди покачивающихся набивных мячей, на голом паркетном полу, почти под самой раковиной. Зуттер все еще тяжело дышал. Лео отодвинулась от него, оперлась локтем о пол и прижалась затылком к стене.
— Поднимайся, — сказала она. — Вставай на четвереньки. И побереги голову.
Он улыбнулся, точнее, смущенно ухмыльнулся и вскочил на ноги. Стоял и смотрел на нее так, точно его все еще не накормили досыта. Не дали того, чем он мог насытиться.
Она скользнула вниз по стене и застегнула на животе полы халатика.
— Что поделывает твой прострел? — спросила она.
Не говоря ни слова, он начал одеваться.
— Ну как, то, что надо? — снова спросила она. — А если бы я любила тебя по-настоящему?
Когда он три года спустя позвонил Леоноре, чтобы договориться о встрече, она сказала: только ненадолго. И добавила, что уезжает на следующий день в Грецию, на неопределенное время, с одной своей подругой.
Завтра он тоже уезжает в Сильс, сказал Зуттер, как обычно, на две недели. Что ему надо от Лео? Нет, не свидания, не возобновления теплых отношений, он хочет просто встретиться. Между ними не должно быть ничего, что «попахивало бы неразрешенными вопросами», как выражаются Фриц и Моника. Руфь и Зуттер несколько раз видели Лео в Сильсе, где она проводила отпуск со своей прежней семьей, точнее, в новой семье своего бывшего мужа. Зуттера это не удивляло. Он знал о сближении Лео с Ялукой, новой женой фон Бальмооса, и о ее доверительных отношениях с дочерью Ялуки; Леонора опекала ее, когда мать девочки сидела в тюрьме. Это было вполне в ее характере. Зуттер полагал, что близость Лео с Руфью основывалась преимущественно на сеансах психотерапии, — пока не узнал — уже после смерти Руфи — об интимном прощальном звонке.
Благодаря этому Зуттеру стало понятнее, почему новая встреча с Леонорой не принесла удовлетворения и многое оставила без ответа. Она ни словом не обмолвилась о Руфи и только бегло, не вдаваясь в подробности, рассказала кое-что о своей жизни.
Так, она намекнула, что отношения с ее «бывшим» — художником Йоргом фон Бальмоосом — еще больше запутались. Причиной тому, заметила она, ничуть не жалуясь на это обстоятельство, — ее приемная дочь Зиглинда, или просто Зигги, падчерица «бывшего». В ней соединились темперамент матери и упрямство отца. Должно быть, не девица, а гремучая смесь, заметил Зуттер, представив себе Зигги, уже достигшую шестнадцатилетнего возраста. Да, чуть заметно улыбнулась Леонора, настоящая Электра. Известную роль сыграла тут и судьба ее отца. Она, правда, никого не убивает, но вместо этого играет на скрипке, ее местью стала музыка. Или, надо думать, станет. Пока что она воюет сама с собой.
Зуттер узнал, что Зигги в четырехлетнем возрасте по настоянию матери брала уроки у знаменитого Андраша и к одиннадцати годам уже почти созрела для концертной деятельности. Но вдруг ни с того ни с сего бросила свою музыку и занялась плаванием, верховой ездой и скалолазанием, рискуя сломать себе шею. Потом открыла для себя относительно безопасный виндсёрфинг и за два летних сезона овладела этим видом спорта. По мере полового созревания ее строптивость стала столь всеобъемлющей, что мать и отчим могли помочь себе только тем, что отдалили дочь от дома. Они, сказала Лео, поместили ее в один энгадинский интернат, пользовавшийся славой наиболее подходящего заведения для трудных, но одаренных подростков. Благодаря близости трех озер — настоящего Эльдорадо для виндсёрфинга — новое место пришлось ей по вкусу. Зимой ее потребность в опасных развлечениях удовлетворял сноуборд. Ее привлекали не столько тренировки, сколько заснеженные склоны в стороне от основной трассы. При этом она пренебрегала какими бы то ни было правилами безопасности, уже дважды налетала на другие сноуборды и лишь чудом осталась невредимой.
У Зуттера сложилось впечатление, что Леонора так много говорит о Зигги, чтобы ничего не рассказывать о себе. Да и о других, тех, с которыми Зуттер познакомился во время судебного процесса, она упоминала лишь мельком. Йорг фон Бальмоос, имевший «твердую репутацию» как художник, давно миновал свою высшую точку и появлялся на людях один или в сопровождении женщин, которые часто менялись. Об этом, как ни старался Зуттер, она предпочла умолчать. И почти ничего не сказала о намечаемой поездке в Грецию: Зуттеру лишь позднее стало ясно, что спутницей Леоноры могла быть только Ялука.
Зуттер расстался с Леонорой внешне приветливо, но внутренне опустошенным и разочарованным. О нем она столь же мало хотела знать, как и о Руфи. Он чувствовал, что не в состоянии сразу вернуться домой. Поездка в Сильс была подготовлена; Руфь еще накануне отвезла кошку в приют для животных и нашла в себе достаточно сил, чтобы самой упаковать свои вещи, да к тому же еще и собрать чемодан Зуттера. Это его растрогало; по тому, что и как она укладывала для него в чемодан, он мог судить, какие у нее были представления о его потребностях. Поэтому по прибытии на место он смотрел в открытый чемодан, как смотрят в зеркало, и если он не совсем в нем себя узнавал, то предпочитал промолчать и покупал забытое без ведома Руфи.
Он вывел машину из гаража, поехал в горный ресторан с красивым видом на окрестности — полюбоваться закатом солнца над залитым ослепительным светом городом. А заодно согрел пустой желудок поллитровой бутылкой красного вина. Когда около десяти вечера он вернулся домой, Руфь спала при невыключенном проигрывателе на диване, перед которым стояли упакованные чемоданы. Лицо ее было мокрым и покрасневшим. Он отнес ее наверх, уложил в постель, укрыл, выключил проигрыватель и поставил будильник на восемь утра. Вставать завтра слишком рано не было нужды.
Прошло полгода после ее смерти, но он все еще чувствовал слабое, как бы ощупывающее прикосновение ее руки, которой она держалась за его рубашку, когда он переносил ее ставшее таким легким тело из одной комнаты в другую. Он тогда подумал: пока все в норме, межпозвоночный диск держит. Сегодня он знал: это было последнее в их жизни прикосновение друг к другу.
13
Никогда не скажешь с уверенностью, как выглядит главный, но его легко узнать по первому появлению. Главный никогда не появляется в одиночку. Если с ним приходят четыре или пять особ, ему даже не требуется играть самого себя; хорошего главного это приводит в смущение. Главного обязаны играть другие.
