Взять опять же эту куклу из департамента. Чем таким её этот Вороновский купил, чтобы она в одну секунду своё мнение поменяла? А может, и не меняла она его вовсе, а просто денег просит? Конечно, как же я сразу-то не сообразила. Если у человека возникли затруднения, которые требуют дополнительных хлопот вышестоящих, то не станут же они, эти самые вышестоящие, трудиться из великой любви к человечеству даром? Ох, старею, наверное. Глупо было закатывать скандал. Но Свияжская сама хороша. Что ей стоило сказать, что сейчас почём, или намекнуть, а то догадайся, мол, сама, Евдокимова. А я маху дала, как пить дать маху дала. И что теперь делать прикажете?
Так вот чем этот докторишка на своём настоял. Разумный ход, надо признать. Выходит, он сообразил быстрее. Обидно-то как, и словами не скажешь! Ладно, что теперь после драки кулаками махать, нужно исправлять ситуацию. Пойду завтра на поклон, и всё уладится. А когда всё встанет на свои места, вот тогда и повоюем, тогда и посмотрим, чья возьмёт, доктор Вороновский.
* * *
Наступил переменчивый март, и природа вдруг вспомнила, что на земле бывает зима. Уже отстучали капели, отзвенели ручьи, уже казалось, что скоро в город войдёт долгожданное лето, набросив изумрудную духмяную шаль на дворы и скверы, но снова улицы и проспекты накрыло белой вязаной накидкой зимы. Резкий пронзительный ветер сдувал мелкую острую пыль снега, оголяя продрогшую землю, снимая с неё последние тонкие покровы. Чернели простывшие до ледяного звона клоки пустырей, звенел по холоду прозрачный студёный воздух, разнося далёким эхом голоса и звуки. Редкими рваными бирюзовыми прорехами топорщилось серое набухшее небо, будто разорванное надсадной хрипотой воронья.
Евдокимова пила на кухне кофе, обжигая губы крепким горячим напитком. Подобное развлечение она позволяла себе нечасто, потому что гипертония и кофе — понятия несовместимые. Искусственные растворимые кофейные напитки она не признавала, называя их помойной мешаниной, и предпочитала только то, что варила сама лично в старинной медной турке на огне.
Вообще, с точки зрения Натальи Эдуардовны, священнодейственный ритуал приготовления кофе был подвластен далеко не каждому. Засыпать измельчённые зёрна в посудину и вскипятить их на огне, несомненно, смог бы любой, но… Всё упиралось в это самое «но». Напиток должен был быть непременно крепким, терпким и без сахара. Всякие добавки в виде молока или мороженого, по твёрдому убеждению Евдокимовой, обязательно испортят его, полностью перечеркнув волшебную ауру аромата зёрен. Алюминиевая посуда тоже не годилась в дело, потому что придавала определённый привкус окиси металла и запах дешёвой второсортной забегаловки.
Однозначным было то, что маленькая чашка настоящего божественного напитка, употребляемая даже раз в неделю, была для неё гораздо желаннее, чем ежедневные литры вонючего заменителя, осаживающегося на языке кислой оскоминой. Мало того, процесс поглощения свежесваренного кофе, так же как и приготовления такового, был для неё своего рода ритуалом, понятным только людям с высокой организацией интеллекта. Перехватывание глотков и кусков на ходу являлось для неё несусветной дикостью доисторического человека, жевавшего, где получится и когда получится.
Себя Евдокимова, безо всякого сомнения, относила к тем, кто может отличить чёрное от белого и выбрать только самое лучшее. Тонкая, китайского фарфора чашка казалась почти прозрачной, чётко вырисовывая на просвет уровень напитка. Белоснежный фон чашки и тонкая золотая окантовка выгодно подчёркивали плавный рельеф и благородную форму посуды. Мизинец правой руки был слегка отставлен в сторону, что само по себе должно было символизировать аристократическую сущность человека, наслаждавшегося столь изысканным лакомством.
Евдокимова попивала кофе и задумчиво смотрела в окно. Положительно, с тех самых пор, как ей пришлось уволиться из школы, жизнь потекла более размеренно, но, если уж быть совсем откровенной, и более скучно. По своей натуре она была человеком действенным и деловым, не мыслящим своё существование без власти над людьми. Теперь она чувствовала себя не только несправедливо обиженной и униженной, но и оторванной от жизни. Помнится, она когда-то говорила, что будет счастлива, когда наконец можно будет, никуда не торопясь, встав утром, выпить на кухне чашку ароматного кофе. Такое время наступило, но оно совсем не обрадовало её, скорее наоборот — вызвало волну горького разочарования. Ужасно было не то, что её уволили, и даже не то, по какой статье ей пришлось покинуть место работы. Обидно было чувствовать, что ты уже не участвуешь в гуще событий, а находишься где-то поодаль, всеми забытая и никому не нужная. Конечно, она была вполне адекватным и здравым человеком, и ей никогда не могло прийти в голову, что все, кто ходил к ней на поклон, забрасывая подарками и цветами, делали это от души. Конечно, нет; каждый преследовал свою цель, это понятно и объяснимо, но за три недели, что она была не у дел, в доме не раздалось даже десятка телефонных звонков, те же, кто попадал к ней, чаще всего ошибались номером и, извинившись, вешали трубку.
— А я-то, глупая, думала, что незаменима, что стоит мне только уйти, как привычный ритм школы рухнет, похоронив под своими обломками всех моих обидчиков, — горько проговорила она. — Я-то думала, что я — главный винтик в этом механизме, что, не стань меня, им придётся туго. Ошиблась, надо полагать. Как известно, незаменимых нет.
Часы на стенке буркнули, перекинув стрелки через очередной минутный рубеж.
— Глупо всё вышло, теперь хоть локти кусай, а ничего уже не поправить, — вздохнула она, ставя пустую чашку на кухонный стол. — А ларчик просто открывался: внучке этой шишки на ровном месте, Анастасии Аркадьевны, скоро исполнится год, а родилась она на операционном столе у этого докторишки, Вороновского. Не знала я этого, не знала. Ловко же он подсуетился, а главное, вовремя. Что ж, долг платежом красен. Только пусть теперь исусика из себя не строит. А то раскроет наивные глаза, посмотрите, мол, какой я святой, весь из себя правильный. На самом деле — такой же, как и все остальные. Когда нужно, знает, на какую кнопку нажимать.
Часы, зацепившись стрелками, ржаво скрипнули.
— Вот гадость какая, — недовольно пробубнила Евдокимова, вставая поправить циферблат.
Часы были действительно очень старыми, и давно пора было выбросить их на помойку, тем более что в пакете на антресолях пылились новые, подаренные любимыми коллегами по случаю выхода на заслуженный отдых. Но их Евдокимова невзлюбила с самой первой минуты, как они попали к ней в руки. Вспоминая, как её поздравляли коллеги, пряча улыбку облегчения за серьёзными выражениями лиц и радуясь от души её уходу, их фальшивые внимательные глаза, Евдокимова приходила в состояние полной взвинченности. Да провались они все вместе с их подарками и речами!
Но самую большую обиду нанесла, конечно, эта свистушка, что живёт двумя этажами выше. Вроде соседи, вместе пили чай и обсуждали всякие дела, а тут на тебе, запишитесь на приём в порядке общей очереди. И ведь знала, гадюка, что ничего ей не станется, не пойдёшь ведь плевать против ветра, они же все там — круговая порука, уж кому-кому, а Евдокимовой об этом известно не понаслышке.
