Она шла мимо дома. Два года назад, когда они с Кристианой нашли этот дом, она сразу же облюбовала для себя садовый домик. Не потому, что в садовом домике было сухо, а в главном здании сыро и пахло затхлостью от плесени, — про это она тогда еще не знала. Большой дом был для Маргареты слишком полон истории, в нем было слишком много застарелых следов отжитой жизни. Сырость и плесень только подтвердили ее первое впечатление, что он слишком пропитался человеческим духом и оттого испорчен. Сейчас Маргарете показалось, будто от него ощутимо пахнуло духом гостей, будто дом отторгал его, исходя испариной. Там были их добрые намерения, их обязательность, смешанные воедино порывы к сопричастности и безучастности, та ложь, которой они потчевали самих себя и друг друга, их растерянность, их беспомощность. Ни на кого из гостей Маргарета не смотрела свысока; за истекшие годы она уже наблюдала с близкого расстояния весь спектр тех реакций, которые вызывал у людей Йорг, на примере Кристианы, а Кристиана была ее подругой. «Возможно, — говорила она себе мысленно, — я несправедлива и к гостям. Возможно, я вижу в них то, что в них никак еще не проявилось. Но это значит лишь то, что все это проявится завтра».
К тому времени, когда состоялось знакомство Кристианы и Маргареты, процесс Йорга уже несколько лет как закончился. Первое время Кристиана не объясняла ей, почему она регулярно раз в две недели исчезает на целый день; она ссылалась на какие-то дела, неожиданные хлопоты, что-то, мол, надо уладить, что-то там утрясти. В те месяцы обе женщины думали, что могут быть друг для друга больше чем просто приятельницами, и, когда Кристиана, встав в пять часов, куда-то отправлялась из дому, брошенная одна Маргарета оставалась лежать в постели, встревоженная и опечаленная. В дальнейшем, когда обе, поняв, что их любовь была ошибкой, тем не менее остались жить вдвоем, Кристиана наконец поведала Маргарете их с Йоргом историю:
— Я знаю, что он мой брат, а не любовник, но я думала, что смогу тебе все откровенно сказать, только когда объяснюсь с ним начистоту. Но у меня не хватило духу. Я не сказала ему про нас с тобой, а тебе — что у меня есть еще и он. Глупо, да? — Она смущенно улыбнулась.
Такой же смущенной она возвращалась иногда после свидания с Йоргом — смущенной оттого, что не смогла признаться перед Йоргом в том, что у нее на воле есть своя какая-то жизнь, точно так же как за пределами тюрьмы не могла сознаться в том, что все ее чувства и мысли заняты Йоргом. Иногда она возвращалась натянутая как струна, потому что во время свидания не испытывала к Йоргу ничего, кроме чувства долга; она уже устала лгать, а ложь между ними была неизбежна, потому что между его и ее жизнью, опирающимися каждая на свою правду, иначе как с помощью лжи нельзя было навести мостов. Временами она мучилась от сознания того, что Йорг так бессилен перед тюрьмой, государством и перед ней, хотя сама-то крутилась как белка в колесе, не давая себе поблажки. Нет, Маргарета ни на кого из гостей не смотрела свысока за то, что они с трудом выдерживали близкое присутствие Йорга. Но она была рада, что скоро наступит воскресенье, когда дом снова опустеет и можно будет побыть в одиночестве.
Идти по заросшей тропинке оказалось еще приятнее, чем она ожидала. Трава стелилась под ногами такими влажными, гладкими, мягкими прядями, что так и хотелось идти по ней скользящим шагом. Маргарета настолько забыла об осторожности, что потеряла равновесие и так хлопнулась навзничь, что на секунду у нее перехватило дыхание. Лежа на земле и чувствуя боль в левом боку, она рассмеялась. Рассмеялась над своим удальством и над зазнайством, которое, как известно, добром не кончается. Так, может быть, она все же превозносилась над гостями? Она любила побыть одна и много времени проводила в одиночестве. Сталкиваясь с людьми, она ощущала, что они ей глубоко чужды, ей непонятна была их хлопотливая жизнь, их уверенность просто пугала. Неужели та отстраненность, которую она объясняла своей инакостью, на самом деле объяснялась высокомерием? Ее взгляд устремился к переплетению ветвей над головой и к небу; она смотрела на трепещущие от ветра листья и плывущую по небу звезду, пока не сообразила, что это летит самолет. Затем она услышала ворон, совсем рядом и очень громко. Может быть, они завидели приближение врага и пробуют его отпугнуть или ссорятся между собой? Если они еще долго будут каркать, то перебудят весь дом.
Маргарета встала и пошла дальше. Дойдя до скамейки, на которой днем сидела с тетрадкой Ильза, она присела отдохнуть. Она сама поставила здесь эту скамейку. Она долго мечтала о доме на берегу озера или реки. И вот наконец скамейка и ручей воплотили в действительность ее мечту о жизни у воды, Маргарету это вполне устраивало. Озером или рекой она не владела бы в одиночестве, зато ручей ни с кем не приходилось делить.
Иногда она сердилась на свою готовность чуть что прятаться в одиночество. Как кругла, как легка, как безмятежна была одинокая жизнь! До побега, для которого выдалась возможность за два года до начала перемен, она была не такой: более общительной, более открытой для контактов, да и потребность в контактах была у нее тогда больше. Но на Западе она всегда чувствовала себя неуютно, а когда стало возможно вернуться на Восток, оказалось, что он тоже стал для нее чужим. Работа свободной переводчицы была связана с необходимостью раз в две-три недели встречаться с редактором, а когда она что-нибудь не могла найти в Интернете, ей приходилось отправляться в библиотеку, это тоже случалось раза два в месяц, там у нее иногда завязывался разговор с кем-нибудь из других посетителей, порой даже за чашкой кофе. Была в ее жизни общая с Кристианой квартира. Но с тех пор, как вдобавок к ней они обзавелись общим загородным домом, Маргарета часто неделями оставалась жить одна в садовом домике.
Не потеряла ли она из-за своей нелюдимости способность сочувствовать? Она старалась с пониманием разделять душевную озабоченность Кристианы судьбой Йорга и заранее твердо решила доброжелательно отнестись к Йоргу и поддержать его. Но хотя после долгих ночей, проведенных в беседах с подругой, она как-то научилась понимать ее отношение к брату, она все же находила эту привязанность болезненной, и ее понимание было тем пониманием, с каким мы относимся к болезни. Йорга она тоже считала больным человеком. Разве не больной человек тот, кто убивает людей не в порыве страсти или отчаяния, а на холодную голову и будучи в здравом рассудке? Разве здоровый человек не займется каким-то другим, более полезным делом? Слушая разговоры Кристианы и ее друзей о РАФ и «Немецкой осени»[37]и о помиловании террористов, Маргарета не могла избавиться от ощущения, что это какая-то нездоровая тема, что речь в ней идет о недуге, которым больны террористы и которым от них заражаются беседующие. Как можно, будучи в здравом уме, рассуждать о том, возможно ли исправить мир путем убийства? Станет ли общество лучше, если помилует убийц? Все эти разговоры делали слишком много чести безобразной, отвратительной болезни! Нет, все, на что была способна Маргарета, — это сострадание к таким больным людям. Или этого мало?
