— Ты им расскажи, куда ты работать пойдешь, — сказала Магда.
— Да ну…
Здесь, в деревне, хвастаться этим как-то расхотелось — все это казалось куда менее определенным; однако она не отставала.
— Давай-давай, расскажи.
— Ну, в общем, я с сентября буду работать в… — не стоит вдаваться в бюрократические детали — в Центральном комитете.
— В смысле, — медленно произнес отец, — в райкоме, что ли?
— Э-э, да нет, — начал было Эмиль, но Магда перебила.
— Он имеет в виду тот Центральный комитет. Советского Союза.
Молчание. Магдин папа смотрел на него так, будто только что потерял всякую способность понимать что бы то ни было; будто Эмиль только что превратился в некое опасное сказочное существо, прямо тут, за этим самым столом. Но Саша длинно, негромко присвистнул.
— Ты чего, не понял? — обратился он к отцу. — У нас же теперь свой человек наверху будет. На самом верху.
— Родственник, — поправила его Магда.
Саша осклабился, на этот раз как следует, в бороде заблестели зубы.
— Ух ты, — сказал он. — Плеткин усрется. — И добавил ласково: — Да он же просто у-срет-ся. Что ж ты ему не сказал- то, вот сейчас? Об него б ноги можно было вытирать, об этого мудака жирного.
— Не знаю, — ответил Эмиль. — Наверное, смущать его не хотел. Подумал, вдруг он, ну, как-то на вас отыгрываться станет.
— Не-а, — раздумывая, сказал Саша, — слишком трусливый. Да ты за него не переживай. Ух, вот это классно, а! Давай, мамань, подлей-ка ему еще.
Бульк. Бульк.
— Я вот подумал, — продолжал Эмиль, — я смогу вам что- нибудь доставать в магазинах. В Москве. А потом, ну, не знаю, может, смогу что-нибудь сделать, чтобы здешний магазин в порядок привести. Я что-то не понимаю, почему у вас так.
Он действительно не понимал. Магазин должен был связывать деревню с общим движением советского народного хозяйства, служить точкой обратного притока, где та стоимость, которую они производят — они ведь независимые производители, хоть и коллективизированные, — возвращалась бы к ним в виде товаров.
— То есть как это — так? — спросил отец.
— Эмиль раньше в глубинке не бывал, — объяснила Магда.
— Я вот, например, не понимаю, извиняюсь, не поймите меня неправильно, но я не понимаю, куда вообще идут ваши доходы — не на покупки же. Можно спросить, сколько вы зарабатываете?
— А тебе сколько надо? — подозрительно осведомился отец.
— Пап, да все нормально. Правда, все нормально. Ему можно рассказать.
И они стали рассказывать — мало-помалу, скудными обрывками, то и дело булькая самогоном, чтобы горло не пересохло, словно он какой-нибудь переодетый принц, разъезжающий по миру с сундуком золота, чтобы одаривать добродетельных и обиженных. Они рассказывали, и он приходил в ужас. Ответ на его вопрос был: буквально копейки. При той цене, что государство платило за пшеницу, которую они растили, трудясь шесть дней в неделю, в учетных книгах Плеткина не оставалось, по сути, ничего, нечем было платить им зарплату. Деньги если откуда-то и брались, то лишь от продажи овощей с частных огородов, разбитых позади домиков, на колхозном рынке в Александровске. Их взаимоотношения с государством вообще не были взаимоотношениями экономическими — они представляли собой примитивное извлечение ресурсов, едва ли не грабеж. Надо что-то делать. К счастью, он как раз тот человек, кому это по плечу. Вот уж воистину задача для сознательных устроителей.
— Не волнуйтесь, — сказал он. Бульк. — Я разберусь.
— Давай, братишка, — сказал Саша.
Кажется, наступил вечер. Мать зажигала керосиновые лампы. Какие-то люди приходили и уходили, но Эмиль решил, что вернее всего будет сосредоточиться на освещенной лампой деревянной столешнице прямо перед собой.
— Давай, дедушка, расскажи нам чего-нибудь, — попросил кто-то. — Как у тебя нынче с памятью? Все на месте?
— Ну, попробую, что ли, — в голосе старика звучало сомнение. — В некотором царстве, в тридевятом государстве жил- был один бедный мужик, и была у него… э-э-э… волшебная кобыла. Нет, не так: и купил он волшебную кобылу, купил за… Или нет, или это жена у него волшебная была? Черт, да я же все знал когда-то. Не, забыл. Я вам лучше вот что, — продолжал он, — я вам лучше песню спою, из той фильмы, что нам парень с грузовика показывал.
И он колеблющимся голосом затянул мелодию, в которой Эмиль едва сумел распознать “Марш веселых ребят” из старого кино.
— Тут что-то стряслось?
Вопрос Эмиля прозвучал бестолково. Саша засмеялся Магда наклонилась к нему, лицо ее было розовым вихремв конце длинного туннеля.
— Ты как себя чувствуешь, нормально?
Он чувствовал себя нормально, все было очень даже нормально. Они ведь это уже проходили, разве нет? Он размышлял про себя о том, что народное хозяйство — своего рода история, хоть и не из тех, что в романах. В этой истории многим главным героям так и не суждено встретиться, однако они влияют на жизнь друг друга не меньше, чем если бы толкались в одном тесном доме, влияют посредством тех длинных цепочек, по которым перемещается стоимость. Пустячные решения в одном месте могут произвести лавиноподобный, громадный эффект в другом; и наоборот, вещи, которые более всего поглощают сознательное внимание персонажей — то, что разрывает им сердце, то, что, по их мнению, упорядочивает или оправдывает их жизнь, — порой не обладают ни малейшим эффектом, сходят на нет, словно никогда и не происходили. И все-таки в этой истории безличные силы могут иметь последствия глубоко личные, способны менять в основе то, как люди надеются, любят, работают. Странная это была бы история, если послушать. Поначалу она, возможно, представится шумной путаницей с хаотичными отступлениями в совершенно, казалось бы, различных направлениях. Но если запастись терпением, то мало-помалу ее своеобразные законы сделаются ясны. В конце все обретет смысл. Да, размышлял Эмиль, все в конце концов обретет смысл.
Это только присказка, сказка впереди!
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Проблема состояла в том, что Маркс предсказал не ту революцию. Он говорил, что социализм наступит — не в отсталой аграрной России, но в наиболее развитых, передовых странах: в Англии, или в Германии, или в Соединенных Штатах. Капитализм, рассуждал он, порождает нищету, но в то же время стимулирует прогресс, и революция, которой предстоит освободить человечество от нищеты, произойдет лиТеневыешь тогда, когда капитализм исчерпает себя по части прогресса, да и по части нищеты. К тому моменту денег, вложенных капиталистами, отчаянно стремящимися не терять свои барыши, будет столько, что инфраструктура производства товаров достигнет состояния, близкого к идеальному. В то же время из-за погони за более высокими прибылями понизится заработная плата рабочих, они окажутся на грани полной нищеты. Это будет мир замечательных машин и людей в лохмотьях. Когда противоречия станут невыносимыми, рабочие начнут действовать. Они отменят общественный строй, по своей жестокости и примитивности превосходящий, как это ни абсурдно, производственные линии на заводах. И очень скоро им будет рукой подать до рая на земле — ведь Маркс ожидал, что победоносные социалисты будущего сумеют взять весь аппарат капитализма, весь его прекрасный механизм, и двинуться с ним вперед, в новое общество, не прекращая активной деятельности, не снижая темпов производства, но теперь уже на благо всех, а не малочисленного класса владельцев. Не исключено, что при переходе к новому миру изобилия на короткое время возникнет необходимость в решительно настроенном правительстве, но “диктатура пролетариата”, как она представлялась Марксу, строилась по образцу “диктатур” Древнего Рима, при которых республика то и дело призывала на службу своих уважаемых граждан — руководить обществом в экстренных ситуациях. Диктатура Цинцинната продлилась один день; затем, покончив с трудностями, которые одолевали римскую армию, он вернулся к своему плугу. Диктатура пролетариата, вероятно, продлится немного дольше, возможно, несколько лет. И разумеется, когда все общество начнет нажимать на рычаги двигателей изобилия, появится и возможность улучшить до блеска доведенную технику, унаследованную от капитализма. Но много времени это не займет. Для нового мира не нужно будет создавать производственные мощности. Это уже сделано при капитализме. В самом скором времени отпадет даже необходимость распределять вознаграждение за труд пропорционально вкладу каждого. Все “источники общественного богатства польются полным потоком”, и каждый сможет иметь все что угодно или быть кем угодно. Неудивительно, что образы грядущего устройства общества у Маркса были столь редки и столь туманны: оно представлялось ему соответствующей приличиям идиллией весьма неопределенного характера, когда доставшиеся в наследство производственные линии, вовсю гудящие где-то на заднем плане, позволяют людям на переднем плане предаваться удовольствиям, “утром охотиться, после полудня ловить рыбу, вечером заниматься скотоводством, после ужина предаваться критике, — как моей душе угодно…”
