Три нарисованных солнца, с глазами и ртом, с лучами, расходящимися во все стороны, улыбаются нам у входа в нашу кофейню, это еще что? – три листовки, формат А4, аккуратно приклеены прозрачным скотчем на стекло входной двери. Приглашение на Puure Zmorge, завтрак по-крестьянски, говорю я отцу, бесплатно! Что это значит, зачем нам-то на дверь приклеили? – и отец принимается соскабливать листовки со стекла. Наше присутствие желательно, говорю я, приглашает Швейцарская народная партия, будет Chäs und Wurscht, сыр и колбаски, а мы должны поставить подписи под каким-то их обращением, обычно это обращение с просьбой о снятии какого-нибудь должностного лица. В нашей деревне у ШНП хорошая поддержка, говорю я и оглядываюсь по сторонам: может, их рассыльный еще где-то здесь? Мне в высшей степени наплевать, у кого тут какая поддержка, отвечает отец, помоги лучше соскоблить, времени нет. Оставь, говорю я, давай лучше приклеим рядом записку, мол, спасибо незнакомцу, который приглашает нас на Puure Zmorge.
Hülye csíny[21], говорит отец. Что? – переспрашиваю я, и отец, решив, что я не поняла венгерское выражение, переводит на немецкий: ein Streik, ein dummer Kinderstreik[22]; Streich, поправляю я его (однако для детской шалости приклеено слишком профессионально), и мы с отцом отскребаем листовки, а так как чертов скотч прилип намертво, отец приносит кухонный шпатель и спирт, такой дурацкий рисунок, солнышко, ну разве кто-нибудь может принимать это всерьез? – возмущается отец (швейцарская политическая жизнь его мало интересует, политики здесь – сонные мухи, политика – для пенсионеров, говорит он, предпочитая смотреть дебаты из германского бундестага), Швейцарская народная партия, это что за штука, спрашивает он с самым серьезным видом, для него это звучит как самый дремучий коммунизм; народ! партия! – судя по всему, отец напрочь забыл все, что ему пришлось учить, готовясь к экзамену на гражданство; интересно, думаю я, спрашивали ли родителей на экзамене про поправку Шварценбаха, так называемую Überfremdungsinitiative[23], которая должна была ограничить приток иммигрантов в Швейцарию; матушка и отец хоть и не часто, но все же рассказывали иногда о том времени, о неделях, предшествовавших голосованию, о том, как они, с их слабым знанием немецкого, постепенно поняли, что речь на этом местном референдуме пойдет о них, об их судьбе, – ведь если бы поправка была принята, едва ли не половине иммигрантов пришлось бы убраться из страны. Конечно, родителям было страшно вернуться в Воеводину; вернуться в эту югославскую глухомань, с пустыми руками, и начинать все сначала! – говорил отец, вернуться к этим идиотам-титоистам, но после Шварцбака (так он запомнил Шварценбаха) в его высказываниях появилось некоторое осторожное уважение. Вернее, некоторое опасение, что в один прекрасный день нам все-таки могут указать на дверь. Седьмого июня 1970 года отец сидел в гостиной у герра Флури, они вместе слушали радио, хозяин открыл бутылку пива, был светлый летний вечер, и когда диктор огласил итоги референдума: поправку, хотя и с небольшим перевесом, отвергли – герр Флури воскликнул: Proscht, uf oìs[24]за нас, Миклош! Они выкурили еще по сигарете; отец очень осторожно стряхивал пепел в хрустальную пепельницу. Семьдесят пять процентов, повторял хозяин, ты понимаешь, Миклош? Представь, что три четверти вот этой булки пришли к урнам, чтобы отдать свои голоса! И отец очень веселился про себя, представляя, как булка с отрезанным краем катится, подпрыгивая, в местный магистрат, чтобы опустить в щель бумажку. Eìn grosse dank an Schwììz![25]– сказал отец, когда они снова подняли бокалы, и хозяин был совершенно растроган этим тостом, да, Миклош, прозит, es grosses Dankeschön ad Schwiizer Männer![26]
Мы проверяем, хорошо ли очищено стекло на двери, я собираюсь еще что-нибудь рассказать отцу о Швейцарской народной партии, но тут приходит первый посетитель, доброе утро, я немного рановато, надеюсь, не очень некстати? Нет, что вы, быстро отвечаю я, словно пытаясь утаить что-то, собственно, не что-то, а три листовки, которые все еще у меня в руке, ведь мы уже здесь, говорю я, и посетитель смеется, ну да, в самом деле, и мы все весело смеемся над моей нечаянной шуткой.
Сегодня я работаю в зале.
У меня даже спина в мурашках, мне все время кажется, что кто-то хочет сделать заказ или расплатиться, а я его не замечаю (официант никогда не должен терять из поля зрения зал!), Номи сегодня за стойкой, я говорю ей: пять кофе, из них три эспрессо, два с молоком, вот счастливая, думаю я (в таком маленьком семейном предприятии, как наше, каждый должен досконально знать все стадии и все стороны работы), Номи работает быстро и аккуратно, да еще мне помогает, потому что я вот-вот потеряю контроль над залом, время – девять, дверь то и дело открывается, приходят служащие и строительные рабочие, у всех у них перерыв на завтрак в одно и то же время, и все хотят, чтобы их обслужили как можно быстрее, Номи умеет успокоить меня одним взглядом, одним едва заметным движением руки и еще ставит для меня стакан холодной воды; честное слово, это настоящее искусство: обслуживая посетителей в час пик, дать им понять, будто барышня здесь только для того, чтобы быстро и без суеты выполнять их самые разные пожелания, и если ты в самом деле профессионал, то ты еще и сделаешь на ходу какое-нибудь уместное замечание, скажешь доброе слово (какая чудесная у вас сегодня брошка!), и если ты настолько профессионал, что никто даже не замечает твоего профессионализма, то вот тогда все действительно идет как по маслу, с начала и до конца, и каждый посетитель твердо знает, что он не обделен вниманием, что о нем заботятся по-настоящему, а не лишь бы отделаться, и даже не замечает, что в кофейне заняты все места.
Номи ставит заказанный мною кофе на поднос, хотя вообще-то это моя обязанность; Номи даже радио не включает, когда я работаю в зале: знает, что оно действует мне на нервы; Пфистер уже получил свое яйцо, тихо говорит Номи и подмигивает мне (матушка запретила нам разговаривать на нашем тайном языке: посетители могут подумать, что мы о них сплетничаем), я беру поднос, уставленный чашками, и бодро иду в зал: гости не должны беспокоиться, что их долго будут обслуживать; особенно хорошо я отношусь к строительным рабочим, у них голодные глаза, в которых тлеет нетерпение, усталые лица, которым они вовсе не пытаются придать солидное, умное выражение; их шестеро или семеро, они садятся вместе, сдвинув два столика, курят, едят, пьют кофе, одного лишь они явно не любят – излишней разговорчивости; доброе утро! – и я ставлю им на сдвинутые столики крепкий кофе; они все пьют крепкий кофе и кладут в него много сахара; у строителей простые и понятные желания, вот почему они мне нравятся.
