Следующих выстрелов не последовало. Снайпер, по-идиотски обнаружив себя, ждать своей собственной кончины не стал и, под аккомпанемент автоматных очередей нашего прикрытия, скрылся с моих глаз долой, как сквозь землю провалился. А мне только лучше. Хрен с ним, позже с эти козлом разберёмся, позже.
Спотыкаясь, и пригибаясь всё ближе и ближе к земле, доносим раненого до временного укрытия и осторожно кладём его животом на землю. Тот продолжает брыкаться и беспрестанно орать, требуя доктора. Сосед скидывает свой бушлат, бросает рядом с пострадавшим и, с моей помощью, передвигает больного на мягкое.
— Бля, прямо в задницу его ранило, бедолагу, — сочувствует толстячку Сосед, протягивая мне его индивидуальный перевязочный пакет, вынутый из кармана промокшей от крови и пота фуфайки. — На, ты перевяжи.
— А чё — я?
— Я не могу уже больше, не могу, — вкладывая мне в ладонь штык-нож, отворачивается Сосед.
— Надо снять с него штаны, — собрав волю в кулак, заношу нож над раненым. Шумно выдыхая воздух, вгоняю нож в штаны в области ляжки. Режу. Жёсткие от грязи, крови и моего страха, ватные штаны поддаются плохо. Бросаю нож. Рву материю руками. Раненый мешает — дрожит, двигает ногами. Пытаюсь его усмирить, левой рукой впиваюсь в дрыгающуюся ступню, прижимаю к себе. В ответ — парнишка надрывается что есть сил:
— Я же подыхаю! Я подыхаю здесь! Херли смотришь, доктора давай! Чё ты зенки свои вытаращил, чё смотришь? Доктора давай, доктора! Я же дохну уже! Я же умру щас! Быстрее! Я же подохну тут, ой-ёй! Я же дохну уже! Я ДОХНУ!
— Тихо! Я — твой доктор! Я! — поборов непослушно толстые штаны, я вдруг натыкаюсь на кальсоны (как он так бегал?) и немного теряя время, копошусь с ними. Нормально! Достаю до ноги. Нога холодная и влажная. Неприятно. Держать крепче! Пытаюсь воткнуть маленький, почти игрушечный шприц с промедолом в мышцу, но тонкая, сверкающая своим острым кончиком игла, ломается об обмёрзлую, грубую кожу. — Сука! Сломал!
— Вот мой, — Сосед протягивает своё, — коли!
Повторяю попытку по новой, и более уверенно. Втыкаю.
— Есть!
— Ауууааа! Доктора! Доктора мне! Падлы-ы-ы! Что ж вы творите, сволочи-и-и? Я же подохну тут! — воет раненый, но ногами больше не дёргает.
— Ну, чё? Действует?
Молчание в ответ. И глаза застыли, и ноги не дрыгаются. Промедол действует? Или парень умирает? Ни хрена, ни хрена он не умрёт! Не позволю! Достаю свой шприц и втыкаю рядом с первым. Реакция следует незамедлительная, но обрывается на полуслове:
— Гэ-э-э-э! Падлы-ы-ы… — из судорожно раскрытого рта потекла клейкая, грязная, тягучая как клей слюна. Слюна, и следом за ней, пузыристая пена. Пена вперемешку с кровью.
Значит, всё же умирает? Умирает? Нет уж, хрен вам! Не отдам! Отстегнув от своей шапки булавку, пальцами левой руки сильно давлю толстячку на щёки, а пальцами правой — хватаю его за язык. Язык вытаскиваю изо рта насколько это возможно. Булавкой протыкаю язык насквозь и зацепляю за нижнюю губу. Зацепляю намертво, чтоб не захлебнулся пеной и своим языком, чтоб не задохнулся. Вот так. Должен дышать, должен жить!
— Всё… — вытирая липкий пот со лба, я сутулюсь и падаю на колени. Хватит. Толкаю Соседа в спину:
— Наложи ему жгут.
— Никогда не думал, что ты способен воткнуть булавку в живого человека! — мычит Сосед. — Да-ах!
Безразлично киваю головой и отворачиваюсь от корпящего над притихшим раненым Соседа, встречаясь с недоумёнными, потерянными взглядами молчаливых незнакомых бойцов. Они быстро отводят большие перепуганные глаза в сторону. Они молчат, они шокированы, они потеряны. А я? А я бессмысленно улыбаюсь: сил нет, кончились. Закрываю глаза. На коленках отползаю на пару метров от Соседа, падаю на спину.
Открываю глаза. Бесцветное, без туч и без облаков небо. Безразличное небо. Здесь, на земле, чего только не происходит, а небу — пофиг. Оно постороннее. Инородное. Чужое. Страшно лежать и упираться взглядом в такое небо. Ложусь на бок. Смотрю на свои грязные, измазанные чужой кровью ладони, на заляпанные, но по-прежнему блестящие медные пуговицы бушлата, на истерзанную, изгрызенную взрывами землю и тихо плачу. Плачу по утраченному детству, по потерянной и несправедливой Родине, по погибшим сегодня пацанам, по измученному жестокой судьбой толстячку-раненому. Просто плачу. Три-четыре сухих слезинки. Ко мне подбегает командир и его, покинувшие мусорную гору прикрытия, бойцы. Хлопают меня по спине, что-то сумбурно говорят, протискиваются вперёд чтобы помочь Соседу. Они молодцы. Вместе мы победим. Победим…
Из болезненного забвения в суету мирскую возвращает чей-то грубый, но моментально отрезвляющий окрик:
— Херли столпились, а, братцы-кролики? У вас тут что, национальная федерация гомиков-самоубийц? Гранаты захотели, одной, и на всех сразу? А ну, всем на свои места, живо!
Перед тем, как выполнить эту полупросьбу-полуприказ, все разом стихли, и в эту короткую и откровенно неловкую паузу тихо и неуклюже забрался сбивчивый, срывающийся голос:
— … в лес-су она рос-сла, зим-мой и ле-этом строй-на-ая …
Это раненый толстячок, под действием уколов впав в наркотическое забытьё, пуская пузыри и струйки жёлтой жидкости, еле-еле шевеля освобождённым от иголки языком, мурлыкал слова давно забытой детской песенки, с силой выпячивая лихорадочно дрожащие в голубых ниточках вен, ничего невидящие тёмные точки зрачков на склонившегося над ним Соседа.
Сосед вздрогнул, будто его ударило током, но удержал себя в руках:
— Всё будет хорошо, всё позади. Мы ещё поживём. Прорвёмся…
Грустный праздник.
Сегодня у меня праздник. День рождения. Мне исполнилось двадцать. Двадцать! Юбилей, круглая дата, днюха, хэппи бёфди ту ме и ай лав ю май дарлинг. Мне — двадцать!
Праздник, а радости нет. Совершенно никакой радости. Но радоваться надо. Зачем жить, если никогда и ничему не радоваться? И я радуюсь: двадцать лет — маленький такой юбилей, скромненький, но мой! Я уже третий десяток разменял, получается. Четверть жизни прожил, и ещё три четверти, Аллах бирса, впереди. Будем надеяться!
Днюха — не самый плохой повод порадоваться: напиться, озвереть, послать всех уродов на фиг и лечь отсыпаться. Слабо? А я так и сделаю!
Не получилось. Жизнь, грубо разорвав мечты напополам, первой послала меня на фиг, и хотя ночь прошла относительно спокойно, без жертв, но с утра, как только взошло солнце, всё сразу пошло наперекосяк, радужные планы на день рухнули и скоропостижно скончались. Духи, молчавшие всю ночь, проснулись, подмылись, помолились, и бросились обстреливать наши позиции. Часового, не во время задремавшего на крыше, они сняли сразу. Потом, пока наш дрыхнущий народ не очухался, что к чему, несколько бестолковых бойцов из группы охранения высунули свои тощие туловища на свет божий и успели получить, на память о пребывании в солнечной Чеченской Республике, дырки от бубликов 7.62. Их несчастные мамы получат издырявленные тела своих ненаглядных сыночков где-то на восьмое марта, в качестве сюрприз-презента к международному женскому дню от любимой Родины и всенародно избранного правительства…
