— Как там наверху паук плетет свою паутину по строгим математическим правилам, так и мы вяжем свои мечты, вплетаем их в истории, следующие древним законам, которые зачастую нам неизвестны. И так как у нас потом остается время, мы ломаем голову над загадкой ткацкого станка Всевышнего.
— Я предполагаю, что вы говорите о математике…
— Все есть математика. И поэзия тоже. Что ты читаешь?
— Камоэнса. Историю Инеш ди Кастро.
— Не очень-то весело.
— Нет, — ответил Мануэл, потупившись.
— О, любовная тоска? — Рибейро невольно съязвил.
— Я до сих пор не решил.
— Что именно… — Рибейро подергал пальцами свою бороду.
— Существует она или нет.
— Значит, не существует. Уравнение решено правильно.
— Возможно, это верно для профессора математики, — сердито сказал Мануэл, — но так ли это для внука рассказчика историй, я не знаю.
Рибейро ничего не сказал.
— Но наверное, вы, как всегда, правы. По крайней мере не осталось ни одной нерешенной задачи.
— Если это была любовная сделка без любовных ссор, то ты торговал правильно.
— Мне не по душе шутки.
— Я говорю это совершенно серьезно.
— Но ведь что-то же остается.
— Это хорошо. Этот остаток нужен тебе, он нужен нам всем. Положи его в кладовую памяти, которая чем мы старше, тем незаменимей для нас. У кого ее нет, тот впадает в апатию, безропотно смиряется в своем равнодушии. А это куда хуже, чем боль и отчаяние.
Рибейро наклонился и посмотрел Мануэлу в глаза.
— Содержи ее в порядке, свою кладовую памяти, в ней лежит потайной ключ, который когда-нибудь тебе срочно понадобится, чтобы открыть некую дверь.
Потом они долгое время сидели молча. Возможно, именно это молчание и вырвало из сна старого библиотекаря. Громко зевая, он потянулся на своем стуле. Только заметив покашливающего Рибейро, старый Антонио вспомнил о своих обязанностях. Он встал, кряхтя поднял с пола ключи и, шаркая ногами, вошел в среднее помещение.
— Профессор Рибейро, вы самый прилежный профессор в университете, — поспешил он сказать, чтобы скрыть угрызения совести, которые он, правда, всячески сдерживал. — Чем могу вам служить?
— Мы не хотим затруднять тебя, — ответил Рибейро, поднимаясь, — но, может быть, ты поставишь наши книги обратно на полки. На сегодня достаточно.
Мануэл насмешливо улыбнулся и тоже встал.
— Спасибо за урок, — сказал он, уходя.
— Разве это был урок? — удивленно спросил профессор. — По мне, это был скорее разговор между друзьями.
* * *
У каждого оставалось по две фигуры на доске. „Шах!“ — сказал Рибейро. Он оттеснил ладьей короля Мануэла к краю поля. Однако Мануэл смог продвинуть своего короля на боковую клетку другого цвета, чем диагональ, которую занимал его слон. Рибейро, по-видимому, был поражен. Он, улыбаясь, откинулся назад и потянулся:
— Ничья!
Они уже несколько часов просидели на „охотничьей вышке“ Рибейро, склонившись за доской.
— Терпение, — сказал Рибейро, — главная предпосылка для этой игры. А у тебя, так мне кажется, его больше, чем у Себастьяно, который не раз в гневе валил своими широкими рукавами все фигуры в одну кучу.
— Терпение, это верно. Но может быть, важно и сочувствие, сочувствие и терпение.
— Ты, судя по всему, думаешь об искусстве проигрывать? — спросил Рибейро.
* * *
— Да. Как в истории одного молодого человека, который пришел в монастырь, чтобы встретиться там со старым наставником, в надежде, что тот поможет ему преодолеть пустоту его жизни. „Углубись в мудрость старых книг или попытайся медитировать. Наш дом открыт для тебя!“
„Я происхожу из богатой семьи, мне никогда не нужно было ни работать, ни принуждать себя. Единственное, что меня до сих пор радует, так это шахматы!“
Наставник позвал монаха и приказал ему:
„Принеси свою шахматную доску! Так как ты принес обет послушания, докажи теперь это. Ты лучший среди нас игрок в шахматы и будешь играть с этим человеком. Проигравшему я снесу мечом голову с плеч. Поскольку твоего противника ничего, кроме шахмат, в жизни не интересует, то если он проиграет, иного наказания и не заслужит“.
Манера держаться старого наставника не допускала ни возражений, ни протестов. Они поставили на кон свою жизнь, они играли часами, пытаясь» подавить подступающее чувство страха, одержимые стремлением выиграть. Все вокруг было забыто. Все вокруг было игрой, именно той игрой, посредством которой они боролись за жизнь. Когда молодой человек, сделав неудачный ход, попал в невыгодное положение, монах прореагировал опрометчиво, после чего тот смог снова решительно атаковать монаха и загнать в ловушку. Человек посмотрел на своего растерянного противника, который сидел напротив него, уставившись на доску, и лоб которого от страха покрылся каплями пота. Внезапно он увидел в нем интеллигентного и порядочного человека, в чертах лица которого явственно проступали следы полной трудов и лишений жизни. «А я, что я могу предъявить? Пустое, никому не нужное существование. Я не имею права победить этого человека».
И вот, когда был его ход, он сделал маленькую ошибку, потом еще одну и попал в невыгодную ситуацию. Старый наставник внимательно наблюдал за игрой. Внезапно он встал, подошел к шахматной доске и одним-единственным взмахом руки опрокинул фигуры:
«Мне не нужен ни победитель, ни побежденный. — И, повернувшись к молодому мужчине, произнес: — Ты победил самого себя. Потому что наряду с терпением и умением сосредоточиваться ты сегодня узнал, что такое сочувствие».
— Браво, — сказал Рибейро, у которого, пока он слушал, погасла трубка. — Существует бог весть сколько шахматных историй, но это самая прекрасная из того, что я слышал. Рисковать собственной жизнью из-за сочувствия к чужой. Это основная модель великих мифов. Мы ведь недавно говорили о Тезее? Он из-за сочувствия рисковал жизнью, и сверх того, став победителем, оставил лабиринт! Почему бы и нет?
Трубка Рибейро опять разгорелась, а Мануэл в задумчивости стал снова расставлять по порядку фигуры на шахматной доске.
— Эта игра — тоже лабиринт, мы оказываемся здесь все в новых и новых тупиках.
— И тотчас открываются новые возможности, — добавил Рибейро, — только тот, кто хитроумен, кто думает «из-за угла», тот идет вперед.
— Как в старину, в той далекой стране, где люди по возможности избегали напрямик подходить друг к другу. Когда хотели встретиться, то по этикету полагалось отойти в угол. В этой стране годами и десятилетиями сооружались выложенные из обожженного кирпича укромные уголки для встреч.
Рибейро с любопытством вглядывался в своего ученика и вслушивался в его речи, набивая меж тем новую трубку.
