Книга Пожиратели звезд - Ромен Гари

Несколько месяцев назад Радецки шел сквозь сады монастыря Сан-Мигель, расположенного неподалеку от столицы; запах роз был настолько сильным, что становилось трудно дышать, а воздух – настолько тяжел, что казался почти твердым. В зарослях желтых, красных и белых роз таились мраморные фонтаны и статуи святых, розовые кусты росли вдоль стен, в трещинах между камнями укоренились незнакомые ему растения – они обвивались вокруг колонн, их пурпурные и сиреневые щупальца свешивались с кактусов и агавы, в зарослях которых в сверкании прозрачных, похожих на мерцание воздуха крылышек порхали колибри.

Он попросил отца-настоятеля принять его и тотчас получил разрешение. По всей вероятности, в монастыре знали, что это за человек с жестким лицом… или хотя бы полагали, что знают.

Все началось с одной реплики, которую Альмайо бросил как бы между прочим во время очередной попойки. Радецки тогда перебрал и, наверное, задавал слишком много вопросов. Он чувствовал, что чего-то недостает, что правда об Альмайо где-то совсем рядом и он вот-вот схватит ее за хвост. Хосе Альмайо мрачно посмотрел на него через стол, безусловно пребывая в нерешительности и выбирая между чувством недоверия и дружбой. Он склонился к нему, и в его надутой физиономии проступили вдруг забавные детские черты – может быть, просто потому, что промелькнувшая в мозгу этого человека мечта на какой-то миг озарила его жесткое лицо выражением наивности.

– Я преуспел потому, что понял; вот так… – Он помолчал в нерешительности. – И потом, если вам действительно важно знать, как это произошло, что сделало меня великим, отправляйтесь с этим вопросом в монастырь Сан-Мигель к отцу Себастьяну. Может быть, он сможет вам сказать это. А может быть, и нет.

И вот он ждал в патио, время от времени останавливаясь под сводами, чтобы взглянуть на бесплодную равнину, где, словно окаменевшие стражи небес, возвышались редкие одинокие кипарисы. Индейцы называют их «пальцы Господа», хотя маловероятно, чтобы Богу вздумалось вдруг таким вот образом указывать перстами на себя самого. Радецки пришел сюда в поисках новых следов, пытаясь проникнуть в душу человека, казавшегося ожившей древней легендой, человека, который – наверное, в большей степени, чем кто бы то ни было из «избранников судьбы» индейской Америки, – воплощал в себе необычайную и жестокую историю этой земли, ту историю, от которой пытались освободить ее отчаявшиеся и ожесточившиеся студенты. Насилие всегда зачаровывало его; может быть, оно далее втайне притягивало его – именно этих злых духов он старался изгнать из себя, тайком исписывая страницу за страницей, каждая из которых, будучи обнаруженной, могла стоить ему жизни. Некогда кто-то назвал преступление «левой рукой идеализма»; по его мнению, оно было местью человека неуловимому абсолюту; крушением мечты о могуществе на уровне сведения человеком счетов с собственными устремлениями; злопамятное «потому что это так» тех, кто восставал против силы тем более страшной, что ее попросту не существовало или, во всяком случае, нельзя было ни схватить, ни наказать, ни умолить. Люди мстили себе подобным за то, чем были сами: яростный вопль еще живого, все сознающего, но уже пожираемого продукта питания. Был в любом преступлении некий нигилизм, крушение метафизического желания, и даже наименее склонные к размышлению бандиты, для того чтобы влепить человеку пулю в затылок, чтобы со смехом перерезать ему горло, нуждались сначала в более или менее осознанном убеждении в том, что человек – ничто; меньше, чем ничто, – что вообще никого нет. Радецки был знаком кое с кем из самых известных авантюристов своего времени: их глубокая вера в насилие и могущество зла всегда очень забавляла его. Нужно быть очень наивным человеком, чтобы вообразить, будто массовая резня, жестокость и «власть» могут к чему-то привести. Они, по сути, были людьми глубоко верующими, начисто лишенными скептицизма. Те, чьи головы были оценены в большие суммы денег, не имели возможности оценить фразы, родившейся у него под влиянием его интереса к ним: «Все, что вы можете на этой грешной земле, это быть примерными отцами семейства; напрасно вы изображаете из себя всадников Апокалипсиса, не вылезти вам из человеческой шкуры». Он подрывал их вселенную, веру, желание торжествующе вознестись над законами. «Вы ни во что не верите», – сказал ему один из них – Руис Деледа, один из самых известных карателей Колумбии, которого в конце концов подлинные революционеры Рио Чикито прикончили собственными руками в довершение трехлетних кровавых столкновений в горах, унесших жизни более трехсот тысяч человек.

Послышался звук шагов, и в патио, ступая под сводами, где свет, растения и изъеденные непогодой картины напоминали о столетиях медитативных прогулок, появился отецнастоятель. Немец или голландец – решил Радецки, рассматривая его, пока, беседуя об истории монастыря, они шли по беленным известью коридорам, где бесконечной вереницей следовали друг за другом дурно написанные портреты святых, лица которых, утопавшие в избытке сепии, были неразличимы. Отец-настоятель открыл дверь: просторная белая комната, старинный испанский письменный стол да огромное распятие на стене лишь подчеркивали, насколько пустым и голым было помещение. Эту строгость нарушало лишь распахнутое в тропическую зелень сада окно; наверное, из-за журчания скрытого зарослями роз фонтана спокойствие этого места напоминало скорее утопающую в садах мечеть, нежели Христову обитель.

Теперь отец-настоятель сидел за столом. Пожелтевшее лицо, бледно-голубые глаза и рыжая, как у Рембрандта, бородка. Он был лыс, а редкие, еще сохранившиеся вокруг былой тонзуры волосы были совсем седыми. Морщины на его лице были так глубоки и до такой степени обозначены, что никакая перемена настроения не могла сдвинуть их с места. Должно быть, ему было под девяносто.

Да, сказал он, и Радецки сразу же почувствовал его настороженность, да, с генералом Альмайо он познакомился лет двадцать назад, когда тот был пятнадцатилетним подростком.

Индеец-кужон с тропических равнин – там живет очень гордый, непокорный народ, один из самых древних на американском континенте: этнологи полагают, что происходит он от ацтеков, может быть – от майя, но похоже, он еще более древнего происхождения; прежде там существовала довольно развитая цивилизация, если только можно говорить о цивилизации применительно к языческому культу, основанному на человеческих жертвоприношениях. Во всяком случае, археологи были ошеломлены обилием все новых и новых идолов, ежегодно извлекаемых из-под земли, – тем более что речь, безусловно, идет уже о периоде упадка: множество идолов характерно для заката культуры. Старый священник из его деревни, отец Хризостом, научил мальчика читать и писать, а потом рекомендовал его иезуитам из монастыря Сан-Мигель: у ребенка был действительно живой ум, учитывая, что состояние хронического недоедания, характерное для его племени, почти всегда сопровождается ослаблением умственных способностей; мальчик обладал и желанием учиться, и совершенно исключительными способностями, равно как и многообещающей любознательностью: отец Хризостом считал, что ребенок, может быть, в один прекрасный день станет хорошим пополнением рядов духовенства. Орден оплатил его проезд до столицы и приютил мальчика. Но вскоре всем стало ясно, что юноша-кужон оказался очень трудным воспитанником. Его характер был полон противоречий: эти контрасты, наверное, следовало отнести на счет небольшой примеси испанской крови, сделавшей мальчика чувствительнее других кужонов к состоянию бедности и лишений, в котором пребывало его племя. Например, он производил впечатление глубоко верующего и тем не менее мог обидеться непонятно почему и впасть в ужасный гнев, когда один из отцов напомнил ему, что Господь над всеми нами властен и что все люди – Его дети. Словно дикий кот, он бросался на своих товарищей всякий раз, когда кто-нибудь из них осмеливался в его присутствии упомянуть такую простую и очевидную истину, что Всевышний видит все, что происходит на грешной земле; похоже, это невинное утверждение он воспринимал как нечто вроде клеветы на Создателя. Достаточно было сказать при нем, что Господь все слышит и видит, чтобы получить чернильницей по лицу. Объяснить свое поведение он отказывался, но – странная и любопытная вещь – казалось, что делал он все это из уважения к Господу.