Год выступления был вообще не слишком хорошим для Черной Земли. Сильнейший град побил посевы льна и ячменя; прокатилось очередное нашествие саранчи и песьих мух; очередной, но особенно сильный падеж скота; пыльные бури бросались на города чаще обычного. И, главное, тяжко заболел сын Рамзеса. Жрецы обещали выздоровление, устраивали шествия в честь Ра, в честь обожествленного Имхотепа,[51]древнего лекаря и архитектора, но Рамзес не сомневался, что сын, первенец, умрет. У него было свыше пятидесяти детей, масса жен, толпа наложниц, а он вспоминал, как другие жрецы некогда обещали выздоровление единственной настоящей любви — Нефертари, и он был так глуп и так хотел чуда, что осмеливался верить. И говорил ей: «Скоро мы с тобой…» Вместо того, чтобы откладывать в памяти каждую черточку и каждый миг.
Первая колония в истории человечества, первый шаг. Впереди пустыня. Она ждет.
— Что ты больше всего любишь в жизни, советник? — спросил Рамзес Великий.
— Вино и женщин.
— Любых женщин?
— Красивых! Вино — лучшее.
— И если я скажу, что дам тебе здесь лучшего вина и красивых женщин, неужели ты после всего останешься?
— Без сомнения.
Рамзес грустно покачал головой.
— Нет. Теперь ты уже не сможешь остановиться.
* * *
Главное — не забыть вернуться. Каждое утро, просыпаясь, первым делом Ба-Кхенну-ф напоминал себе, что главное — вернуться.
Несмотря на все старания Мес-Су они не слишком-то походили на войско.
Ты не имеешь права возвращаться, пока эта оборванная, бестолковая толпа не станет народом.
Раньше Ба никогда не хотелось видеть Хапи. Река просто была рядом, вечно поблизости, несла мутные однообразные воды. А теперь даже опасность, исходящая от крокодилов, вспоминалась с нежностью.
В этом походе все складывалось не так, каждый день что-то обязательно отклонялось от намеченного плана.
Из-за огромного количества идущих они не могли сразу обосноваться на новых землях. В новых землях текли мед и молоко (Ба сам уже почти верил в это), а они ушли вправо, в синайскую гористую пустыню. «Почему?» — спрашивали люди, и получали туман вместо ответа. Ответ был: если несколько сотен тысяч придут на север прямо из Кемт, хетты воспримут это не как переселение племен, а как наступление. И война явится неотвратимо. Преждевременно.
На горизонте маячили колесницы Великого Дома, слуги Атона боялись их и осаждали Мес-Су с Атон-Роном паническими всхлипами:
«Они идут за нами!»
«Разве нет обряда погребения в стране Кемт, что мы пришли умирать в пустыню?»
«Что ты сделал с нами?! Что же ты сделал с нами?!»
Толпа не сомневалась: Великий Дом не желает отпускать их, они обречены на уничтожение… и прочие бредни. А Ба-Кхенну-ф не мог надивиться уверенности и мужеству Рамзеса, который решился на такой риск: ведь не догнать стремились боевые колесницы, чего там их догонять, а преградить дорогу назад. Ба представлял кошмар дельты: шестисоттысячная лавина разворачивается и беспорядочно катится на Кемт, и теперь, собранная воедино, она сила, не то, что прежде… Рамзес учитывал такой поворот событий, и при колесницах находился он сам, уже немолодой, оставивший дворец. Так что согласие свое он дал Ба не от беспечности.
Однажды вечером, на привале, Ба услыхал, как девушка пела песню. Она, очевидно, сочинила ее недавно, может, даже придумывала на ходу. В песне рассказывалось, как Великий Дом не захотел отпустить беглецов, как их притесняли, как Мес-Су пригрозил Великому Дому и всей стране Кемт, и как бог Атон послал на Кемт несчастья… Ба содрогнулся, когда девушка чистым голосом пропела яростные слова о том, что старшего сына у Рамзеса отобрала не болезнь, а бог Атон.
На какой-то миг он потерял самообладание, ярость охватила его. И все же Ба не наделал глупостей. Он стал думать и объяснил себе: ложь понятней правды. Ложь легче и добрей. Он припомнил собственную жизнь, три сумасшедших самостоятельных года без брата. Если не врать хотя бы самому себе, перед тобой неминуемо вырастет пирамида Хуфу. А вступить в нее, не повернуть, способны единицы.
Что же получается?..
Когда на разбивших привал впереди набрела банда гиксоса Амалика,[52]Мес-Су даже не поспел начать сражение. Амалик неосмотрительно убил пару десятков переселенцев и погиб, не узнав, что произошло. Его разбойников, потрясавших копьями, стаскивали с лошадей сразу 20–30 невооруженных и раздирали на части. Это не было боем, и Мес-Су выглядел растерянным. Но на третий день не видавшие побоища передавали друг другу подробности великой битвы.
Построить город на пустом месте можно, лишь выдумав его. Воспитать героев можно, лишь внушив им, что они герои.
Как надоело Ба просыпаться в пыли! Как надоело изо дня в день питаться слезами тамарискового кустарника! В Кемт не знали о них и не слыхали, а Ба заведомо разведал у торговцев сонными травами. В это время года тамариск имел свойство плакать частыми каплями, которые загустевали на листьях. Их можно было варить, можно было хранить, их следовало собирать с утра, и они были очень вкусны, если не глотать только их — восход за восходом, и утром, и вечером, и днем, и ночью.
Переселенцы не сомневались, что тамарисковая трапеза посреди голодного Синая создана специально для них всемогущим заботливым Атоном. В некотором смысле так оно и было: бог Атон есть солнце, а без солнца тамариск, как и любой куст, не рос бы. И любой плод в природе существует лишь для того, кто его сорвет.
«Они спрашивают, что требует от них бог Атон?» — периодически вопрошал Мес-Су.
Только не жертв!
Бог Атон требовал простых и выполнимых вещей.
Его единственность виделась Ба важным отличием. Отличие надо было превратить в исключительность. Стало быть, бог Атон требовал не признавать никого, кроме себя. Ни одного постороннего бога! И требовал он так со времен Эхнатона. Не по воле Ба-Кхенну-фа бог Атон оказался неподражаемо ревнив.
Бог Атон не позволял изображать себя и свои обличил в виде зверей. Хнум с головой барана, Тот с клювом ибиса… По мнению великого проклятого Аменхотепа IV они не имели отношения к истине. На всякий случай до поры бог Атон вообще не позволял изображать никаких животных.
Еще Атон явно не хотел, чтобы имя его сделалось присказкой, лишним навязчивым словом для людей. Боги Кемт тоже опасались этого, но у них имелось множество иносказательных наименований, бесчисленные —
Неб-ер-тчер,
Херу-кхути,
«властелин миллионов лет»,
