Письмо это – личное, от брата к брату, и сомневаться в искренности Николая оснований нет. Тем более, что Пушкин перед смертью действительно исповедался, причастился и «исполнил долг христианина с таким благоговением и таким глубоким чувством, что даже престарелый духовник его был тронут и на чей-то вопрос по этому поводу отвечал: „Я стар, мне уже недолго жить, на что мне обманывать? Вы можете мне не верить, когда я скажу, что я для себя самого желаю такого конца, какой он имел“. Этому свидетельству мы должны верить, ибо оно исходило от одного из самых близких Пушкину людей – княгини Е. Н. Мещерской-Карамзиной.
Есть и еще одно важное свидетельство, относящееся к исповеди и причащению Пушкина. Как только стало известно о ранении поэта, к нему немедленно приехал личный врач императора Арендт. Он сразу же понял, что рана смертельна, и по просьбе Пушкина сказал ему об этом. Поэт поблагодарил его за честность и все оставшееся время вел себя безукоризненно и стойко. Прощаясь, Арендт сказал, что по обязанности своей он должен обо всем сообщить Николаю. Тогда Пушкин попросил сказать императору, чтобы не преследовали его секунданта Данзаса.
Ночью Арендт вернулся и привез от Николая собственноручно написанную им карандашом записку: «Если Бог не приведет нам свидеться в здешнем свете, посылаю тебе мое прощение и последний совет умереть христианином. О жене и детях не беспокойся, я беру их на свои руки». Пушкин был чрезвычайно тронут и просил оставить ему эту записку, но царь велел ее прочесть и немедленно возвратить.
Пушкин умирал в невероятных страданиях, проявляя еще более невероятное мужество и терпение. Князь Вяземский, не отходивший от постели умирающего до самого конца, писал через неделю после его смерти поэту-партизану Денису Давыдову: «Арендт, который видел много смертей на веку своем и на полях сражений, и на болезненных одрах, отходил со слезами на глазах от постели его и говорил, что он не видел никогда ничего подобного, – такого терпения при таких страданиях. Еще сказал и повторил несколько раз Арендт замечательное и прекрасное утешительное слово об этом несчастном приключении: „Для Пушкина жаль, что он не был убит на месте, потому что мучения его невыразимы. Но для чести его жены – это счастье, что он остался жив. Никому из нас, видя его, нельзя сомневаться в невинности ее и в любви, которую Пушкин к ней сохранил“. Эти слова Арендта, который не имел никакой личной связи с Пушкиным и был при нем, как был бы он при другом в том же положении, удивительно выразительны.
Когда Пушкин умер, Наталья Николаевна оказалась в состоянии близком к помешательству: она кричала и плакала, бросившись перед мертвым на колени, то склонялась лбом к его оледеневшему лбу, то к груди его, называла его самыми нежными именами, просила у него прощения, трясла его, чтобы получить ответ. Присутствовавшие при этом опасались за ее рассудок.
Затем у нее начались конвульсии, продолжавшиеся несколько дней. Они были так сильны, что ноги ее касались головы, а потом расшатались и все зубы. В состоянии крайнего экстаза она бросилась на колени перед святыми образами и сказала, что не имела никакой связи с Дантесом, допуская лишь ухаживания. Вслед за тем, схватив за руку доктора В. И. Даля, в отчаянии произнесла: «Я убила своего мужа, я – причина его смерти. Но Богом свидетельствую, я чиста душою и сердцем».
Может ли существовать более убедительное доказательство ее невинности и чистоты? Много писали и говорили обо всем этом, но из великого множества оценок ее роли в совершившейся драме наиболее объективной представляется та, какую дала упоминавшаяся уже Е. Н. Мещерская-Карамзина в письме к княгине М. И. Мещерской: «Собственно говоря, Наталья Николаевна виновна только в чрезмерном легкомыслии, самоуверенности и беспечности, при которых она не замечала той борьбы и тех мучений, какие выносил ее муж. Она никогда не изменяла чести, но она медленно, ежеминутно терзала восприимчивую и пламенную душу Пушкина. В сущности, она сделала только то, что ежедневно делают многие из наших блистательных дам, которых однако же из-за этого принимают не хуже прежнего. Но она не так искусно умела скрыть свое кокетство, и что еще важнее – она не поняла, что ее муж иначе был создан, чем слабые и снисходительные мужья этих дам».
Царь и вдова поэта
После смерти мужа Наталья Николаевна продолжала болеть и из-за этого не смогла проводить гроб в Псковскую губернию, куда по приказу Николая повез тело Пушкина его друг А. И. Тургенев. Но как только она встала на ноги, то преисполнилась решимости выполнить последнюю волю покойного мужа. Княгиня В. Ф. Вяземская вспоминала, что, умирая и прощаясь с Натальей Николаевной, Пушкин сказал: «Ступай в деревню, носи по мне траур два года и потом выходи замуж, но за человека порядочного».
16 февраля 1837 года она с сестрой Александрой, братьями, матерью и всеми детьми выехала в Полотняный завод, куда и приехала 21 или 22 февраля, не остановившись в Москве ни на один день. Но жизнь в Полотнянном заводе оказалась по многим причинам нелегкой, и в ноябре следующего года Наталья Николаевна возвратилась в Петербург. Она поселилась у своей сестры Александры на Аптекарском острове и жила там смиренной монашкой, никого не принимая и никуда не выезжая. Только позже стала она навещать двух своих теток – графинь Е. И. Загряжскую и С. И. де Местр. Затем круг ее посещений расширяется – она навещает семью поэта и критика П. А. Плетнева – одного из ближайших друзей Пушкина, которому поэт посвятил «Евгения Онегина». Одновременно Наталья Николаевна восстанавливает связи с Карамзиным и вскоре знакомится с М. Ю. Лермонтовым.
Сначала Лермонтов чуждался Натальи Николаевны, и она даже подозревала «предвзятую враждебность». Однако в 1841 году, перед отъездом на Кавказ, Лермонтов сердечно разговорился с ней, и Наталья Николаевна расценила это как свою победу, но не как «победу красоты», а как «победу сердца». И ей радостно было потом сознавать, что Лермонтов, вскоре тоже павший на дуэли, унес с собой в могилу не дурное мнение о ней.
15 мая 1841 года Наталья Николаевна впервые после смерти Пушкина выехала с детьми в Михайловское. Такая задержка объяснялась прежде всего тем, что из-за канцелярской волокиты ее долго не признавали законным опекуном. Только в январе 1841 года наконец признали, и она решила по весне ехать в Михайловское. 19 мая она приехала в деревню и на следующий день отправилась на могилу мужа. Там, с мая по август, произошло второе перезахоронение Пушкина: могила его была превращена в склеп, а над ним поставлен памятник, сделанный известным петербургским мастером Пермагоровым и привезенный в Святые Горы еще до ее приезда.
В октябре 1841 года вся семья возвратилась в Петербург, а через два месяца у Натальи Николаевны произошла довольно неожиданная встреча. В конце декабря она поехала в английский магазин, чтобы купить рождественские подарки детям, и встретила там Николая, который, по обыкновению, в этот же день приезжал за подарками для своих детей. Он очень милостиво разговаривал с ней, впервые встретив Наталью Николаевну после смерти Пушкина. И только после этой встречи она снова появилась в свете.
«Император часто осведомлялся о ней у престарелой фрейлины Екатерины Ивановны Загряжской и выражал желание, чтобы Наталья Николаевна по-прежнему служила одним из лучших украшений его царских приемов. Одно из ее появлений при дворе обратилось в настоящий триумф. В залах Аничковского дворца состоялся костюмированный бал в самом тесном кругу. Е. И. Загряжская подарила Наталье Николаевне чудное одеяние в древнееврейском стиле – по известной картине, изображавшей Ревекку… Как только начались танцы, император Николай Павлович направился к Наталье Николаевне, взяв ее руку, повел к императрице и сказал во все-услышание: „Смотрите и восхищайтесь!“ Императрица Александра Федоровна навела лорнет на нее и ответила: „Да, прекрасна, в самом деле прекрасна! Ваше изображение таким должно бы перейти к потомству“. Император поспешил исполнить желание, выраженное супругой. Тотчас после бала придворный живописец написал акварелью портрет Натальи Николаевны в библейском костюме для личного альбома императрицы».
