Книга Пока драконы спят - Александр Шакилов

Голова раскалывается. Мура лежит в траве и воет от боли. От собственной боли, помноженной на страдания братца Икки. Не соврал перевозчик: мозги едва не выдрало из черепа, расплескав по Межмирью липким, вязким. Есть ли одзи-вадза[14]от разрывной пули страданий? Что, если в ответ жахнуть зарядом бронебойной бодрости? И вскочить на ноги, и кинуть по сторонам чистым, без кровяных прожилок, взором?

Не дома – в Мире ином уже, и потому надо встать, надо укротить боль. Кто знает, какое зверье готово прямо сейчас напасть на Муру, сожрать Икки.

– А-а-а-а!!

– О-а-а-а-а-а!!

Вспышки разноцветных огней-фейерверков пронзают череп от глазниц до затылка. Текут струйки из носа и, испаряясь желтым туманом, слепят глаза, жгут ресницы, опадают пеплом на грудь. Вскрыть бы тупым ножом брюхо и вывалить кишки. Самое время размазать по траве сгустки запекшейся крови. Хохотать и плакать. Вспоминать отца и безмятежность Китамаэ в лучах пятой луны…

Где ты, отец? Что с тобой?! Как ты?!

Муре плохо. Он обнажен. Багровый дым клубится в зрачках. И будто растоптали его каждую косточку и срастили потом, кое-как соединив обломки. Икки рядом, слабый, жалкий. Мура всем сердцем жаждет помочь брату – и попросить об одолжении.

Второе желание сильнее в разы.

– Брат! Убей меня, брат! – орет Мура. Из-за боли у него пропала способность различать мысли близнеца.

– И ты, брат, убей меня! Убей!

Ответный крик валит Муру, который поднялся уже было на колени. Эхо в ушах. Молот раз за разом касается затылка и проминает виски, вышибая сукровицу из-под век. В позвоночник насовали раскаленных игл. В пятки тоже. И под ногти.

Великая Мать Аматэрасу, избавь от мук! Если это и есть Суша, то пусть Мура захлебнется в пучине Топи. Он ползет к брату, и чем ближе они становятся, тем нестерпимей мучения. Похоже, Икки чувствует то же самое:

– Стой! Не надо! Стой!

Он бьет Муру пяткой в лоб, опрокидывая на спину. Мура растерян: как же так, брат нанес оскорбление, расплата за которое – смерть?.. Мура в ярости. Но нет сил подняться. Нет сил вцепиться Икки в горло. Вообще нет сил! Он проваливается в пустоту, он падает, широко раскинув руки…

…Холодно.

Дрожь сотрясает юного буси. Роса на лице, влага в подмышках и в паху. Волосы пропитались холодной водой. Полумрак. Уханье ночной птицы, шорох листвы, обдуваемой ветром. Под ногами твердыня, но не бетон, не пластик – что-то вроде суглинка. Почва, вспоминает, Мура. На Суше это называется «почва». А еще – «земля».

Мура встает на колени. Выпрямляется в полный рост. Зрачки постепенно привыкают к необычному для Китамаэ световому спектру, веки раздвигаются шире, радужки выпучиваются, будто желая отслоиться в траву, спрятаться от всего и вся.

И брата рядом нет.

Где ты, брат?

* * *

Надолго покидая родной очаг (а то и навсегда), оскалив зубы на роскошь за морем, бери в сердце, прячь в душу, укладывай на дно котомки резную палочку, истерзанную ножом кость. В пути никак без лика защитника, образа древнего бога, имя которого забыто, стерто мессами в храмах Проткнутого. Память людская коротка, но палочке все равно, косточка и не такое стерпит, честно охранит и поможет.

А когда соленые брызги чужого берега окропят лицо, брось ту палочку в воду, не жалей косточку, следи куда и зачем, лик бога не потонет, но покажет верный путь. Здесь иди, здесь костры жги, а хочешь – избу ставь. Новую. Можно. Не тронут. Я сказал. И кривая ухмылка, и лезвие меча – чем не довод?

А если нет? Нет косточки? И палочки нет?

Зато есть рю, зашитый в череп, не вытащить, ты пробовал. Другой Мир, другие законы, все другое – и потому сила Китамаэ здесь не сила вовсе, а так, чихнуть и забыть…

Ты бредешь, морщась от рези в суставах. Слишком много твердого давит в пятки, ты не привык. Тело твое – сплошная язва. Татуировки-тигры на спине спрятались под комариными укусами. О, комары здесь страшные! Их столько! И такие злобные! Не то что в Китамаэ.

Тебя тошнит съеденной травой, от шишек вязко во рту, от ягод приторно, сырые грибы вызывают изжогу. И никого вокруг, даже хищников нет. Лишь пташки курлыкают. Ну что за Мир, а?!

И вдруг – заброшенный дом на пути, тропа упирается в распахнутую дверь.

Это потом ты понял, что заброшенный. А сначала: люди, опасность. Или: помощь, еда, отлежаться. И ты крался к окну, и боялся как никогда до и никогда после. А что было делать?..

– Есть кто живой?!

Поймут ли хозяева твою речь? И как встретят чащобного гостя, слишком странного для здешних мест: обнаженного, не рыжего, не бородатого. И даже безусого. Улыбкой одарят или захотят узнать, какого цвета у чужака кровь?

Потоптался у порога, вошел. Запустенье… Сыро, мох на дощатом полу, на удивление еще крепком. Вдоль стен – скамьи, дерево трухлявое, сядь – рассыплется. У северной стены одиноким пнем торчит кресло, с двух сторон зажатое столбами сплошь в письменах. И ни горшка, ни плошки, ни намека на съестное. И одежды нет. Люди покинули это место. Почему, куда торопились? Или обстоятельно собирались, не спеша?..

Ты еще не знаешь, что в этом Мире жареное мясо запивают молоком, масло кушают по праздникам, а вяленую треску и копченую сельдь – под пиво зимой, когда запасы на исходе. Заплывающих в залив китов-зубаток вылавливают не сразу: перегораживая воду, не дают им выбраться в море, подкармливают и, если уж совсем голодно, выдергивают на берег гарпунами. Ты не знаешь, что тюленей здесь не бьют – давно всех выбили, оленей не разводят – хлопотно слишком, а пушной зверь покинул эти давно обжитые места. Ты ведать не ведаешь, отчего бросают дома, которые, оказывается, могут быть живыми, с ногами, ртом и когтями. Ты пока не в курсе, что, бывает, избушки сходят с ума. И едят своих хозяев.