Он чувствует себя смешным.
— У меня уже есть друг.
VII
Витрина «Коммерсьяль» не отражает смятения, лишь большое желтое пятно, которое удаляется от киоска и, перешагнув через красно-белые ленты ограждения, спрыгивает в канаву; его больше не видно, и только доносится, непрерывно вот уже четверть часа, громкий и яростный гул пневматического бура, вгрызающегося в недра города.
Жан-Кристоф и Жан-Франсуа решили, что человек в желтом и есть вор, укравший их чемодан и сигареты. Карст запомнил номера своих лотерейных билетов, которые он всегда покупает, из суеверия, перед выступлением за границей. Он допивает из стакана газированную воду, слегка подкисленную ломтиком лимона, зажатым между кубиками льда. Филипп Куврер выходит из туалета, бросает два евро на столик у кофейной чашки, надевает пальто, повязывает шарф, миновав зал, проходит в дверь-вертушку, делает несколько шагов по тротуару, щурясь от прямого света, и ныряет с толпой в метро в тот самый момент, когда, двадцатью минутами дальше по циферблату Глорьеты, старуха в стоптанных тапках, таща за собой мешок, заканчивает тяжелый подъем в тридцать две ступеньки и выныривает на поверхность, завершив подземный отрезок пути по переходу от одного входа в метро до другого. Эдвард на своем балконе вытягивает шею — будь у него собачьи уши, они встали бы торчком — и засекает старуху.
— Она выходит, уже вышла! Она ходит по кругу на земле и под землей. Она не села в метро, только прошла по переходу. Я был уверен, я не мог ошибиться!
Филипп Куврер ждет поезда метро в толпе на перроне, поезд подходит справа а он ждал его слева, — он садится. Исаскун, прижатая к стенке, видит освободившееся место. Она спешит занять его, но пожилая дама с перманентом опережает ее. Тем временем место у стенки, где она стояла, уже занял другой пассажир. Ей ничего не остается, как стоять без опоры за высоким светловолосым человеком в пальто с шевронами, слегка расставив ноги для устойчивости, потому что поезд трогается.
Народу в вагоне много. Не как сельдей в бочке, но много. И никто не разговаривает. Филипп Куврер достает «Добродетели одинокой птицы» и пытается читать, но безуспешно. Исаскун чуть придвигается и читает через его плечо. Любопытный вообще-то текст, но почти непонятный. Странный разговор, который Филипп Куврер заводит с Исаскун, слышат все окружающие их молчаливые пассажиры, и те, что тоже читали, вот мексиканка с иллюстрированным журналом, уткнувшаяся в статью о производстве декоративных свечей, старик с газетой, заинтересовавшийся рекламой слуховых аппаратов, где красуется тело Летисии Ромеро от подбородка до начала груди, поднимают головы.
И когда Филипп Куврер выходит на станции «Серрано», а Исаскун обнаруживает его координаты, нацарапанные карандашом на первой странице книги, многие вздыхают с облегчением, и взгляды с вспыхнувшей искоркой интереса, скользнув по девушке, возвращаются к прежней безликости: к журналу, к рекламе, к загадочной шее Летисии, к окнам, к оранжевым дверям, шоколадным сиденьям, ногам соседей, молочно-клубничному полу. Поезд летит вперед. Próxima estación: «Веласкес».
На «Веласкес» в вагон садится Мария Хара, цыганка лет пятидесяти. На ней маленькие круглые очки, увеличивающие ее жутковатые глаза, а обычной черной шали нет. Она идет прямиком к Исаскун.
— У вас на лице написана удача, сеньорита, дайте ручку, погадаю.
Исаскун никогда не вступает в разговор с цыганками и, держа книгу, прижимает руки к груди.
— Я и по лицу вашему вижу, что вас любят.
— Не надо, спасибо.
Огромные глаза цыганки приближаются к ней вплотную.
— Дайте ручку, у вас складочка удачи в уголке рта.
Исаскун нервно заправляет прядь волос за ухо. Люди в вагоне, по-прежнему молча, снова слушают, и то ли ее разговор с Филиппом Куврером вызвал симпатию, то ли теперь им кажется, будто они с ней знакомы, но многие пассажиры готовы принять ее сторону против навязчивой цыганки.
— Покажите ручку, дайте погадаю, я вас насквозь вижу, лицо такое ясное, что-то в вас есть.
Исаскун пятится.
— Ну или подайте просто так, монетку на пропитание.
Próxima estación: «Гойя».
— Извините, я выхожу.
— Одну монетку.
Старик, который встал — ему тоже выходить, вмешивается:
— Да отстаньте вы от нее, наконец!
Мария Хара выходит, вцепившись в руку Исаскун, которая вздрагивает от странного ощущения.
— Сеньорита!
— Пустите меня, пожалуйста.
— Сеньорита, вы хоть знаете, что вы беременны?
VIII
Высвободившись из пальцев цыганки, Исаскун быстрым шагом удаляется по перрону к лестницам, держа в одной руке книгу Филиппа Куврера, а другой поправляя пересекающий грудь зеленый ремешок сумочки, которая бьется о бедро. Она нервно крутит металлические колечки, украшающие ремешок. Лицо ее заливается краской, она заправляет за ухо светлую прядь, поджимает губы и кусает их.
На середине лестницы она останавливается, оборачивается, загораживая дорогу толпе, которая поднимается, обтекая ее, как вода рифы, смотрит на перрон, где скрылась Мария Хара и где старик, отставший от толпы, волоча ноги, подходит к лестнице.
Мария Хара вскочила в вагон, когда двери уже закрывались, и была такова. Старик держит под мышкой газету.
Исаскун теперь на лестнице одна, старик уже почти приблизился к ней и хочет ей что-то сказать, но она поворачивается, одолевает последние ступеньки и сворачивает в переход. Заговорить старик не успел.
Он тоже поднимается по лестнице, зажав газету под мышкой, и, когда, вытянув руку, берется за перила, та падает. Он хочет ее поднять, сгибает колени, держась слабой рукой за перила, и — то ли силы не хватает, то ли рука соскользнула теряет равновесие, пошатывается, не удерживается на ногах, заваливается на бок и, растянувшись во всю длину, катится по лестнице вниз, почти до самого перрона, пересчитывая все ступеньки руками, ногами и головой. Исаскун уже миновала турникет на выходе.
Она быстро поднимается по ступенькам, выходит на улицу. Вот она на перекрестке калье Гойя и Конде-де-Пеньяльвер. Это ее квартал, хорошо ей знакомый, она направляется прямиком к аптеке на углу.
Восемнадцать часов. Свет стал мягче, вывески магазинов, освещенные витрины и зеленый крест аптеки начинают затмевать дневное светило. На светофоре загорается зеленый с характерным попискиваньем для слепых, Исаскун переходит улицу, навстречу ей идут дети из школы, шагают, задрав головы, обсуждают зависший в небе вертолет, чье стрекотанье разносится над Мадридом.
Несколькими метрами ниже, на вертикали под зеброй перехода, какой-то прохожий пытается поднять Пако Мустио; у того открыты глаза, но он не отвечает. Прохожий приподнимает старика и усаживает его, прислонив к стене. Старик не держит голову, она болтается, как у новорожденного, и прохожий набирает на своем телефоне номер «скорой помощи». Еще двое толкутся рядом, не зная, что делать: один стоит, вертит головой, растерянно смотрит то на верх лестницы, то на пассажиров, ожидающих поезда на перроне; другой присел на корточки, держит Пако Мустио за руку, что-то ему говорит, но не получает ответа. Подходит охранник, увидевший происшедшее на видеоэкранах, от которых он сейчас, по счастью как это часто случается, — не отвернулся.
