V
На другом настоящем балконе, втором на всей Глорьете — два из двухсот с лишним, — диаметрально противоположном «Коммерсьяль» и в четверти часа от балкона Хенаро Коуто, если рассматривать Глорьету как циферблат часов, на четвертом этаже левого корпуса дома 26, под узким фризом из голубой облицовочной плитки, которая сбегает вниз и обрамляет его, хоть он о том и не знает, молодой американец, рыжий, пестро одетый, с фотоаппаратом на шее, что-то говорит женщине внутри, которая поглощена работой за компьютером с большим монитором. На экране трехмерное изображение выставочного зала в галерее Поро. Она перемещается по залу, и стены сдвигаются, меняются углы. Более того можно взобраться и ходить по потолку, в невесомости. Она кликает мышью, накладывает, передвигает, меняет фотографии — размещает экспозицию.
Молодой человек продолжает наблюдать за Глорьетой; ему не хочется оборачиваться и отводить взгляд, и он предпочитает говорить громче, очень громко, чтобы его услышали внутри.
— Я опять видел старую бродяжку.
— Что?
— Я опять видел старую бродяжку с мешком.
— Да?
— Она ходит по кругу, правда, нарезает круги, остановится, присядет на скамейку, посидит иногда полчаса и идет дальше, всегда в одном направлении, против часовой стрелки, останавливается, идет, и все по кругу. Сверху — захватывающее зрелище. Надо бы как-нибудь понаблюдать целые сутки, посмотреть, удостовериться, но я убежден, что она так и кружит весь день. Это наверняка патология или мания, понимаешь?
— А где, по-твоему, она ночует?
— Что?
— Я говорю: где, по-твоему, она ночует?
— Не знаю, но не исключено, что здесь же и спит, надо посмотреть.
— Думаешь, она спит на улице?
— Нет, это вряд ли. Скорее живет в какой-нибудь трущобе. В этом городе такого насмотришься…
— Или в хосписе.
— Если в хосписе, значит, на ночь она уходит из круга, потому что хосписа на Глорьете нет, была бы вывеска, а я ничего такого не видел. Нет, я думаю, вполне возможно, что у нее есть своя комната, знаешь, этакий вечный жилец без доходов, не платит с незапамятных времен, его не трогают, предоставляют гнить в помещении, на котором давно поставили крест. Нищета, что тут скажешь.
Эдвард меняет объектив на своем фотоаппарате и устанавливает огромный конический хобот зума. Наводит его на старуху, совсем близко видит стоптанные тапки, мешок, сальные волосы, неторопливо следует за ней. Она идет, и видоискатель прицельно изолирует ее от всего мира, фокусирует, как луч, как прожектор ПВО. Она проходит — в который раз сегодня? — за газетным киоском, Эдвард теряет ее на минуту, ждет с другой стороны, и она выходит, все тем же мерным шагом, шаркая ногами, останавливается, кладет мешок на землю и задумчиво сует руки в карманы потрепанной куртки. Эдвард с отвращением представляет, какая там помойка. Она роется в карманах, стоя неподвижно, смотрит прямо перед собой, ни на что не глядя, вероятно, только пальцы шевелятся там, в карманах, двигаются старые пальцы, неухоженные ногти погружаются в толщу всевозможных отбросов, которые от времени, нищеты и одиночества осели, точно ил, на дно ее карманов. Она нагнула голову, все так же не обращая внимания на поток прохожих, который обтекает ее, словно вода рифы, смотрит на свою руку, разжимает пальцы, и на ее ладони — Эдвард быстро поворачивает зум, наводит, — на морщинистой ладони в коричневых табачных крошках, прилипших к потной коже, когда она рылась в карманах, — конфетка, завернутая в фантик, конфетка с двумя бумажными хвостиками, похожими на крылья бабочки. Эдвард нажимает кнопку — снято. Она разворачивает конфетку, сует ее в рот, бумажку в карман, берет мешок и продолжает круг с того места, где остановилась.
Не отрывая глаз от видоискателя, Эдвард поворачивает зум, и теперь в кадре снова старуха. Вот она перед первой витриной «Коммерсьяль», ее медленная поступь рельефна на фоне большого, очень четкого отражения, где, по логике вещей, должен быть и сам крошечный Эдвард и за которым сквозь прозрачное стекло видны лампочки люстр и первый ряд посетителей. Эдвард делает снимок. Не сворачивая по тротуару, как думал Эдвард, старуха продолжает свою безупречно прямую траекторию до входа в метро, с трудом спускается по лестнице, ступенька за ступенькой, и скрывается внизу.
— Еще два отличных снимка!
— Что?
— Еще два отличных снимка!
— Опять старуха?
— Ага, опять она.
Эдвард садится на табурет на балконе и кладет фотоаппарат на колени. Достает пачку табака, сворачивает сигарету, закуривает, выпускает дым, расслабляется, откинув голову. Когда он затягивается, глаза его полузакрыты.
— Но тут еще одна странность.
— Что?
— Я говорю: еще одна странность.
— Да нет, я слышала, я спрашиваю: что, какая странность?
— Один из телефонных рабочих стоит в очереди к лотерейному киоску, уже который раз я его там вижу, такое впечатление, что он это делает ради удовольствия.
— Отлынивает от работы, наверно.
Оглушительно ревет автомобильный гудок, и вся огромная пробка на Глорьете разражается немыслимым концертом. Рев заглушает слова гида, звучащие на разных языках в одноразовых наушниках с пенопластовым защитным слоем, хотя пассажиры всякой твари по паре — экскурсионного автобуса «Мадрид — Вижен» до предела усилили звук. Светловолосая женщина с прической «конский хвост» на переднем сиденье снимает наушники и, заткнув уши, говорит мужу через головы двух их детей, старший из которых перешел на восьмую стадию электронной игры под зачарованным взглядом младшей сестренки: «Южане!»
VI
— Да возьмите же сразу, сколько вам надо, сеньор, вы уже четвертый раз подходите.
— Откуда вы знаете?
— Узнаю ваш голос, конечно же. Сколько вам на этот раз?
— Один…
— Один? Может, возьмете сразу десять?
— Один на завтра.
— Вы сами не знаете, чего хотите.
— Нет, все, чего я хочу, — это пригласить вас посидеть со мной в кафе как-нибудь вечером, только не решаюсь, по той простой причине, что вы слепая и не видите меня, и, если я скажу вам, что вы красивая, вы мне не поверите, примете меня за извращенца, для вас это слишком рискованно, и никогда на меня не посмотрит женщина, которую я люблю, по той простой причине, что она слепая, а слепые не видят, и вы никогда не сможете полюбить меня, по той простой причине, что нельзя полюбить того, кого никогда не видел, вы понимаете?
— За вами, наверно, люди ждут.
— Никого нет на этот раз, я один.
В застекленном киоске потрескивает радио.
— Так вы говорите, я красивая?
— Клянусь вам, я не вру. Меня зовут Эмилио, Эмилио Алонсо, я тут работаю, прокладываю телефонный кабель, вот и смотрю на вас целыми днями уже три недели, вижу, как вы проходите, всегда такая быстрая, хорошо одетая, вся в делах. Знаете, у других слепых очень часто рот открыт. А у вас нет, вы всегда такая изысканная, вы загадочная. Другим слепым, по сравнению с нами, как будто чего-то недостает. Но вы — другое дело, у вас как будто что-то в избытке. И потом, у вас красивый голос. И вы содержите свой киоск всегда в образцовом порядке. С виду вы просто идеальная женщина. Мне тридцать лет, меня зовут Эмилио, у меня темные волосы, клянусь вам, что я от чистого сердца.
