– У нее всегда были такие живые волосы, – тихо сказал Массеро. – Даже когда она болела. Странно, правда? И сейчас такие же, хотя волосы ведь ближе всего к мозгу.
Я улыбнулся. Не стоило говорить о деликатных вещах возле Изабель, и поэтому я назначил Массеро время для беседы, а затем подкатил кресло к кровати Луи. Взял его маленькую, гладкую ладошку, легонько пожал. На голове у мальчика – наушники от плеера. Жаклин объяснила, что мадам Дракс хотела записать для Луи новые кассеты и наговорила одну сразу после приезда. Большинство родственников беседовали с коматозниками живьем и на кассетах: я думаю, их мучила мысль, что больные будут скучать в одиночестве. По ритмичному жестяному пиликанью из наушников я понял, что Луи слушает музыку. Она просачивалась в мой мозг, а я вспоминал слова мадам Дракс: мне кажется, мой ребенок – он вроде ангела. Может, иногда, чтобы побороть такой ужас, человек должен выдумывать всякую невидаль. Трудно упрекнуть мадам Дракс в том, что она прячется от правды за сказочным вымыслом. Но, возможно, не только в этом дело – и с ней, и с остальными. Стратегия, суеверия, либо то и другое. То, что запрещает нам дурно говорить об умерших. Если ребенок столь уязвим, его нельзя бранить – этим его только загубишь. Внуши себе, что дитя – ангел, и, быть может, он станет бессмертным.
И все же меня озадачивали эти разговоры про ангелов. До трагедии Луи был эмоционально неуравновешен. Проблемы с поведением, неадекватность в школе, плюс целая череда несчастных случаев. Я представил себе, как семья отправилась на пикник, и вдруг отцу приспичило похитить сына. Я на миг зажмурился, представив, что Пьер Дракс – из чистого бешенства – сотворил с Луи. Голова кругом. Какое раскаяние. Как внезапно, как бесповоротно, как сокрушительно. Многим из нас снятся ночные кошмары, будто мы совершаем нечто чудовищное, и мы просыпаемся, и кожа липкая от омерзения. А затем прилив облегчения – это лишь сон, – и привкус угрызений совести – мы ведь все-таки это вообразили. Ибо не есть ли сны подобного рода бессознательное проявление подлинных наших желаний? Стыдно признаться, но бывают мгновенья, когда плоть от плоти нашей, самые любимые существа на свете, вызывают в нас страстную ярость. Даже отвращение. Не это ли приключилось с отцом Луи? Внезапный, бесконтрольный припадок гнева, ибо ребенок его отверг, – и поэтому Пьер Дракс столкнул его со скалы?
В палату вошла мадам Дракс. Красноватые волосы собраны в узел, губы накрашены темным, отчего весь ее облик обрел драматичность. Она приветствовала остальных легкой улыбкой, скупым наклоном головы, не более того. Да, эта женщина умеет себя преподнести. Какая отстраненность, какая hauteur[37]– можно счесть, что это поза, не шевелись в душе подозрение – как шевелилось оно в моей душе, ибо мне казалось, я уже начинаю ее понимать, – что это лишь отчаяние, глубокое одиночество, которое проводит границу между нею и остальными. Что она сделала прическу и накрасила губы темно-кровавым лишь ради того, чтобы не рухнуть, не сойти с ума. Общаться она еще не готова.
Через час я уговорил мадам Дракс зайти ко мне в кабинет на чашечку кофе; после этого я засяду за доклад, который мне предстоит сделать в Лионе.
– Главное – не сдаваться, – сказал я, завершив рассказ о больнице «l'Hôpital des Incurables». – Уверяю вас, уже и речи не идет о неизлечимости. В «Clinique de l'Horizon» такого понятия просто не существует. Каким бы безнадежным ни казалось состояние вашего сына, дорогая мадам Дракс, – вы позволите называть вас Натали? – поверьте, мы попытаемся пробиться к сознанию Луи. Мы отыщем его. Выманим наружу.
Завершив тираду, я улыбнулся и кинул взгляд на френологическую карту: память, моральные устои, рассудительность, умственная энергия, язык, любовь…
– Вы считаете, он прячется? – тихо спросила Натали, разглядывая мои карликовые деревья. – Я не предполагала, что вы это видите так.
– Некоторые прячутся. Иные просто… потерялись. Нужно постоянно обрезать стержневые корни и ветки, – объяснил я, кивнув на бонсаи. – Очень тонкая работа.
– Они красивые, – сказала Натали. – Такой макабр.
– Никакой не макабр. Скорее искусство, чем садоводство. Моя жена называет их моими дряхлыми детьми. Но с ними гораздо проще, чем с детьми.
– И они благодарнее? – улыбнулась она.
– Порой.
– У вас есть дети?
– Две дочки. Уже взрослые.
– Доктор Даннаше, скажите: мозг и душа – это одно и то же? – вдруг спросила она. – То есть, остался ли мой сын собою, если его мозг поврежден?
– Он все равно Луи, – ответил я. – В определенном виде или форме. Знаете, в некоторых племенах людоедов было принято съедать мозг врага. Буквально глотали орган, в котором – это они так думали – кроется человеческая душа. Современная культура в душу не верит. Мы полагаем сознание социальной функцией. Или плотью, которая мыслит, сочиняет, выдумывает разные штуки – например, «душу», – чтобы себя успокоить. Волшебство мы исключаем.
– Я не исключаю, – твердо произнесла Натали. Выудила из сумочки конверт. – Вы спрашивали, какой он, мой Луи. – Она рассыпала по столу десяток фотографий. – Вот, смотрите. У меня их сотни. Это лишь малая часть.
Я рассматривал фотографии, а она рассказывала. Про увлечения Луи, и как необыкновенно устроена его голова, и как он любит животных, и обожает аэропланы, и еще книжки про всяких героев. Меня это тронуло. В глазах мальчика чувствовалась пытливость, жажда познания. На большинстве снимков Луи был один – видимо, щелкала Натали. Но одно фото поразило меня особенно – где они были сняты вдвоем: Натали держит на руках спеленатого Луи, он еще совсем кроха. Глаза у матери грустные, измученные и немного испуганные, словно уже тогда ей приходилось защищать свое дитя от невидимой опасности. И я подумал, как непохоже это на фотографии моей Софи с нашими дочерями. Софи тоже уставала, но лучилась восторгом, эйфорией, светилась от счастья и гордости. Мне попалась фотография трехлетнего Луи: улыбка по указке фотографа, а нога в гипсе – упал с дерева.
Самые поздние фотографии мадам Дракс оставила напоследок.
– Я долго не могла собраться с силами и отдать их в проявку, – объяснила она. – Слишком больно. Фотографировал Пьер, в тот день, когда… – Она запнулась. – Короче, в Оверни.
И вот Луи сидит на подстилке спиной к матери, а она обвивает его руками. На переднем плане – именинный пирог. Девять свечек. Счастье.
Натали рассказала, что по роду своей работы Пьер часто отсутствовал. И ей было одиноко. Очень хотелось работать – в Париже она изучала историю искусств и успела поработать в галереях, – но Луи требовал слишком много сил.
– Луи без конца болел и ранился. На нем словно проклятие лежало. Говорят, молния не попадает дважды в одно место. В Луи она попадала все время.
Я вспомнил, что Филипп подозревал у мальчика эпилепсию.
– Мне бы хотелось подробнее узнать про все несчастные случаи, – сказал я. – Ноэль просила у вас старые выписки? Мне хотелось бы их просмотреть, узнать, в каких больницах он лежал, кто его лечил, если вы помните фамилии. Меня просто бесит, что до сих пор нет централизованной системы. Все устраивают секреты бог весть из чего.
