— Это глупости. Городские легенды. Художественная ценность Десятой симфонии…
— Об этом расскажешь после. А пока объясни мне, что такое «проклятие Девятой».
— Это предрассудок, распространившийся среди музыкантов после смерти Бетховена. Будто все сочинители симфоний умирают после завершения Девятой. К примеру, Малер, несомненно веривший в проклятие, попытался обмануть судьбу. Закончив Восьмую симфонию, он не стал сочинять Девятую и написал «Песнь о земле». На самом деле это была симфония для тенора, контральто и оркестра, но так как Малер не назвал ее симфонией, он думал, что избежал проклятия. И просчитался. Умер, так и не закончив свою Десятую симфонию, как и Бетховен.
— А есть другие случаи?
— Очень много: Брукнер, Шнитке, Воан-Уильямс, Эгон Веллес. Русский композитор Александр Глазунов, завершив первую часть Девятой симфонии, больше к ней не возвращался, тем самым он избежал проклятия и прожил еще двадцать шесть лет.
— Ты веришь в это проклятие?
— Нет, но мне жаль, что я скептик. Мир был бы гораздо интереснее, если бы существовали паранормальные явления.
В ответ на это судья сделала признание, которое он предпочел бы не слышать:
— Со мной все наоборот. Я не хочу быть суеверной, но ничего другого мне не остается. По роду своей деятельности я слишком часто сталкиваюсь с разными ужасами, чтобы не верить в злокозненные силы, которые постоянно вмешиваются в нашу жизнь. Словом, я переиначила знаменитую фразу Джозефа Конрада, звучащую примерно так: «Верить в сверхъестественное происхождение зла совсем не обязательно: для совершения самых гнусных деяний вполне достаточно людей». К тому же я родилась тринадцатого числа, тринадцатого вышла замуж, тринадцатого родилась моя дочь и тринадцатого я попала в автокатастрофу. Число тринадцать преследует меня — к добру или к худу.
— Следующее важное событие произойдет с тобой четырнадцатого.
— В моем возрасте вряд ли со мной произойдет что-то важное, будь то тринадцатого числа или, как ты сказал, четырнадцатого. Разве что я перееду в другой квартал.
— Или найдешь убийцу Томаса?
— Вряд ли мы его поймаем. Я по опыту знаю, что убийства раскрываются либо сразу, либо никогда. А у нас пока нет никаких предположений относительно того, кто мог бы это сделать.
— Но в одном мы можем быть уверены: если Десятая симфония существует, она должна иметь исключительную художественную ценность. Известный композитор Арнольд Шенберг как-то заметил: «Вероятно, Девятая — это некий рубеж. Кто хочет его перешагнуть, должен уйти. Наверное, Десятая возвестила бы нечто такое, чего нам знать не дано, для чего мы еще не созрели».
— То, что ты сказал, звучит ужасно. Запретный порог, дверь в замке Синей Бороды.
— Меня это тоже пугает. Шенберг представляет это так, как будто мы должны едва ли не благодарить Бога за то, что он забрал к себе Бетховена прежде, чем мы смогли услышать его Десятую симфонию. Как будто композитор хочет нам сказать, что звуки этой симфонии повергли бы нас в смятение и трепет, как Дориана Грея, героя книги Оскара Уайльда, когда он в последний раз увидел свой зловещий портрет. Быть может, Десятая симфония могла открыть нам столь чудовищные грани человеческой души, что Богу, всегда считавшему нас малыми детьми, пришлось позаботиться о том, чтобы избавить нас от этого познания.
— Ты веришь в Бога? — спросила судья, слегка прихлебнув горячего травяного чая, который только что принесли.
— Здесь, как и в случае с суевериями, приходится быть агностиком.
— Но ты только что сказал, что Бог считает нас малыми детьми. Разве это не доказывает его существования?
— Я хотел сказать, что в Библии Бог обращается с Адамом и Евой как с малыми детьми. Он говорит, чтобы они не пробовали плода с древа познания добра и зла, но не объясняет почему, возбуждая в них тем самым любопытство.
— Он говорит, что если они попробуют плод этого дерева, то умрут.
— Но это ложь, потому что они съели этот плод и не умерли. То, что сказал Бог о добре и зле Адаму с Евой — первая крупная ложь в истории.
— Ты слишком усложняешь, — сказала судья, в глубине души, похоже, получая удовольствие от рассуждений Даниэля.
— Но именно этот отрывок из Библии привел меня к агностицизму, ваша честь.
— Слушай, я тебя не осуждаю.
— Я не могу верить в Бога, который обращается с нами как с малыми детьми. Я не хочу верить в Провидение, отнимающее жизнь у Бетховена, который с помощью музыки готов открыть своим ближним знания о человеческой душе, которые мы якобы не сможем вынести. Оставь мне решать, что я смогу выдержать, а что не смогу!
— Ты отдаешь себе отчет в том, что, отрицая Бога, все время обращаешься к нему? — спросила судья, все больше наслаждаясь теологическими построениями Даниэля.
— Вот почему я скромный преподаватель истории музыки, а не известный композитор, — сокрушенно отозвался Даниэль. — Потому что я идиот.
— Тебя никто не примет за идиота. Если только он сам не идиот.
— Тогда я идиот, потому что считаю себя идиотом.
К ним подошла прошмыгнувшая в кафе цыганка и стала предлагать лотерейные билеты. Даниэль с судьей отказались, но цыганка продолжала к ним приставать, и поспешивший им на помощь официант крепко взял ее за руку выше локтя и предложил уйти.
Цыганка, вырвав руку, повернувшись к официанту, Даниэлю и судье лицом, обрушила на них лавину ужасающих проклятий, каких никому из них не приходилось слышать раньше:
— Чтоб вас постигла дурная кончина! Чтоб вы попали в руки палача и извивались, как змеи! Чтоб вы сдохли с голоду! Чтоб вас пожрали собаки! Чтоб вороны повыклевали вам глаза! Чтобы Господь наш Иисус Христос наслал на вас порчу! Чтоб черти отволокли ваше тело и душу в ад!
Даниэль предпочел отнестись к случившемуся философски:
— Если вы ставите вопрос так, сеньора, дайте мне десяток билетов.
Но цыганка уже повернулась к нему спиной и устремилась прочь.
— С такими женщинами не надо никакого проклятия Девятой, — заметила судья, стараясь разрядить обстановку.
Но Даниэль видел, что донья Сусана не получила от этой сцены ни малейшего удовольствия. Бросив взгляд на часы, она поняла, что провела в кафе гораздо больше времени, чем рассчитывала.
— Меньше чем через час у меня назначена встреча. Скажи, какова, на твой взгляд, художественная ценность Десятой симфонии?
— Если руководствоваться тем, что я слышал вчера — а слышал я всего одну часть, — Десятая могла бы оказаться еще более передовой и революционной, чем ее предшественница. Она могла бы стать самым смелым произведением самого замечательного композитора в истории. Неким могучим предвосхищением атональности, мощным и отчаянным призывом разрушить все существовавшие в то время артистические условности.
