быстрыми, умелыми. Тонкие красивые руки сновали туда-сюда.
Положив обёрнутого в тесто ребёнка на хлебную лопату, Захария поставила её в печь и присела рядом на лавку. Переведя дух, она закрыла глаза и тихо запела. Июлия не мешала. Она молча села на пол и смотрела на Захарию.
Перед ней была уже вовсе не та безобразная старуха, которая вырастила её. Теперь у Июлии язык не поворачивался называть её бабушкой. Захария была ещё молода и очень красива.
Это было похоже на чудо, но придя в её избушку на следующий день после их последнего разговора, Июлия с удивлением обнаружила, что бабушки Захарии там нет. На лавке лежала она – молодая, красивая девушка с длинными светлыми косами. Кожа на её лице была очень бледной, но молодой и упругой, тело – тонким и стройным. Горб со спины исчез, будто его и не бывало. Девушка лежала неподвижно, и на её груди покоился Уголек.
– Захария? – испуганно позвала Июлия и, дотронувшись до мёртвого кота, в ужасе отдёрнула руку.
Девушка встрепенулась, её длинные ресницы задрожали. Открыв глаза, она удивлённо обвела взглядом избушку.
– Я что, не умерла? – разочарованно спросила она.
– Баба Яга умерла, а ты, Захария, жива, – ответила Июлия.
Захария молчала. Несколько минут она непонимающим взглядом смотрела на Июлию. А Июлия, в свою очередь, смотрела на Захарию и не узнавала в прекрасной девушке старуху, с которой прожила двадцать лет. В ней изменилось всё. Только глаза остались прежними, ярко-синими.
– Твоё проклятье снято, – наконец прошептала Июлия и, взяв мёртвого кота, аккуратно переложила его с девушки на лавку, – Уголёк помог тебе избавиться от него.
– Уголёк? – жалобно всхлипнула Захария и встала с лавки, не сводя глаз с бездыханного тела кота. – Но я же запирала дверь…
Тут внезапно голос её прервался. Она стала ощупывать руками своё лицо, плечи, потом провела ладонями по рукам, волосам.
– Как же это так? Я спала и ничего не почувствовала! – воскликнула она, рассматривая свои косы, которые были теперь не седого, а тёплого, пшеничного цвета. – Неужели и вправду проклятье снято?
Захария ахала от удивления, и Июлия рассмеялась, глядя на неё.
– Это ты, Захария! Ты настоящая! Ты теперь свободна! – радостно повторила Июлия.
– Не может быть, я не верю, – прошептала девушка.
Склонившись к коту, она обняла его худое тело руками и прижалась мокрой от слёз щекой к его острой морде.
Захария долго так сидела, не выпуская кота из рук. Июлия успела приготовить кашу и прибрать в избе. Она накормила Захарию, а потом они вместе похоронили Уголька в лесу, положив на его могилу большой камень. После, сидя в избушке, Июлия внимательно смотрела в задумчивое, печальное лицо Захарии.
– Пойдём со мной? Поселишься в деревне. Не хочешь жить с нами – подыщем тебе отдельный домик. Что тебе делать в лесу? Ты теперь молодая, здоровая, красивая.
Захария подняла голову и растерянно посмотрела на Июлию.
– Я пока не знаю, что буду делать, но я точно знаю одно – я останусь в лесу, Июлия. Это мой дом. Я же как одна из этих елей – крепко ухватилась корнями за здешнюю землю, приросла к ней, – тихо сказала Захария.
Июлия не стала спорить, она знала, что спорить бесполезно.
* * *
И вот теперь Захария сидела возле печи и ждала, когда печь вдохнёт жизнь и наполнит силой очередное дитя. Лицо её было светлым и слегка взволнованным. Когда мальчик в печи закричал тонким голоском, Захария вздрогнула, прижала руки к груди, улыбнулась.
– Пекись-пекись, дитя, да не перепекись. Дыши пуще жаром, печка-матушка! – прошептала она.
Крик младенца стих, и вскоре Захария аккуратно вынула лопату из печи и положила её на стол.
– Печь больше не говорит со мной голосом моей матери, но в ней остались прежние силы, – проговорила Захария, склонившись над мальчиком, завёрнутым в ржаное тесто.
– Это не печь, это твои силы, Захария, – произнесла Июлия, – ты исцеляешь, помогаешь. Это всё ты. Печь лишь отдаёт ребёнку своё тепло.
Июлия обняла Захарию за плечи, и они вместе стояли над спящим младенцем, как две подруги, две сестры.
– Что будем делать с мальчиком, когда он окрепнет? – спросила Июлия, когда Захария начала освобождать ребёнка от теста. – Я слышала, в посёлке, в трёх часах ходьбы от деревни, открылся приют для сироток.
Захария строго взглянул на Июлию, и в огоньках, которые сверкнули в синих глазах, Июлия вдруг отчётливо узнала свою бабушку, своенравную Бабу Ягу.
– Дитя это со мною останется. Буду его растить. А потом, если захочет, уйдёт в деревню, к людям. Как ты… – Захария, замолчала, задумчиво уставилась в окно, а потом добавила. – Август нынче? Вот Августом его и назову.
Июлия удивлённо округлила глаза, а потом широко улыбнулась, но Захария не видела её улыбки, она была занята младенцем, которого нужно было обмыть, запеленать и накормить.
Позже, когда чистый и сытый мальчик уснул, Захария вышла на крыльцо, чтобы проводить Июлию.
– Я попрошу Егора, он смастерит тебе колыбель для Августа. И, если помощь какая будет нужна – зови, я сразу прибегу.
Захария улыбнулась и крепко обняла Июлию на прощание.
– Как же я рада, что ты у меня есть!
Сказав это, она почувствовала, как внутри разливается благодатное тепло. Свет и любовь, оказывается, всегда были в ней, просто однажды она спрятала их, похоронила глубоко внутри, чтобы навсегда забыть о том, какая она на самом деле. И вот свет и любовь прорвались наружу и расцвели в душе Захарии яркими, благоухающими цветами.
Когда Июлия ушла, Захария вернулась в дом и, склонившись над крошечным, спящим мальчиком, прошептала ему на ухо:
– Как же я рада, что ты у меня появился, сынок…
Закатное солнце бросило свои оранжевые лучи в окно избушки и ласково погладило мягким светом пшеничные косы Захарии, а потом коснулось нежным поцелуем крошечного личика мальчика.
Эпилог
Спустя пятьдесят лет люди позабыли о том, что далеко, в дремучем лесу, в тёмной чаще леса когда-то жила страшная, горбатая Баба Яга, которая воровала новорождённых, жарила их в печи и ела. Все эти истории превратились в обычные сказки, которые старики рассказывали своим внукам, чтобы отвадить их бегать без спросу в лес.
Зато люди хорошо помнили о том, что жила когда-то в том лесу знахарка Захария, которая выхаживала слабых и недоношенных детей в печи. И было у знахарки Захарии девять детей. Все её дети были неродными: подброшенные нерадивыми матерями, покинутые злыми родителями, больные и несчастные. Всех их выходила, выкормила и вырастила Захария.
Живут дети Захарии теперь по разным деревням и посёлкам, работают, содержат семьи – у каждого своя жизнь и свой особый путь. Но раз в году они откладывают все дела и приходят в лес, в тёмную чащу, на то место, где раньше стояла избушка Захарии.
Теперь уж от этой избушки остались одни гнилые бревна, вся она развалилась, сгнила. Но это место по-прежнему дорого и памятно тем девяти людям, которые росли и взрослели здесь. Каждый год они собираются вместе, обнимают друг друга, как самые родные братья и сестры, рассказывают друг другу новости, льют светлые слёзы по матери, вспоминают общее детство и благодарят Захарию за то, что она подарила им жизнь.
Но Захария подарила им, своим девятерым детям, гораздо больше – она подарила им всю свою любовь и весь свой свет. И этот свет больше не погаснет, он всегда будет согревать их сердца…
Веста, дочь медведя
Глава 1
Любаша
Любаша думала, что умирает. Она даже надеялась на это. Лёжа на земле, она чувствовала, что не может пошевелиться. Тело пронизывала боль. Казалось, у боли не было начала и не будет конца. То, что с ней случилось, походило на страшный сон.
Она лежала, уткнувшись лбом в острые камни, и прокручивала в голове снова и снова: вот она выходит из избы с ивовым коробом за плечами. В коробе молоко и хлеб для братьев-пастухов. Вот она идёт знакомой тропой через перелесок к полю, где овец расположили на ночное. Вот за спиной слышит треск ломаемых сучьев, оглядывается и видит, что на неё надвигается что-то тёмное. Любаша кричит, но крик её быстро обрывается, и она падает на землю под чьим-то натиском. А дальше – темнота. Словно большими железными ножницами вырезали этот кусок памяти из Любашиной головы. Будто она сама и вырезала.
Любаша не хотела вспоминать о том, что произошло с ней. Но помнила, что должна принести братьям, ночующим в поле, ужин. Поднявшись с земли, она почувствовала, как по голым ногам течёт
