про занятого собой Бориса Пастернака. Марина Цветаева видит себя «танцовщицей», которая утратила былое величие и не может соревноваться с юными, красивыми, счастливыми современницами. Во сне Цветаева встречает несимпатичного инженера-реалиста, человека, считающего ее «дурой» за то, что она верит снам, живет эмоциональным началом. Марина Ивановна высказывает во сне свои мысли о человеческом знании, обнажая женскую обиду: «— Есть <рожденное> знание, <подсозние>, отродясь, — знание Евы к концу <первого> дня. Большему она уже ничему не <научилась>. <Женское> знание: тайнознание без <развития> и без измены. И есть <мужское> — духовное — сплошные отречения и измены <опыты>, знания язвы…»[183]. Она огорчается своему старению, седым волосам, но запись сна завершается рассуждением о силе, вызывающей «понимание, совдохновение», о творческой силе, потому что художественное начало всегда, даже в записи сна, оказывается главенствующим: «<…> Нужно уходить, <уезжать>. <…> <Хозяин> <…> — мне: — Я <Вас> никогда не забуду. (Я <чувствовала> себя <совершенно> молодой) <Думаю>: — Никогда. Это — недолго. Мы <старые>. И вслух, ему: <Слушайте>, я о себе <самой> <скрываю>, мы все сами ничего не знали и в нас, <живет> такая, мощь> силы, и <долго> — знаю. А во мне <эта> <сила> — <страшной> <силой>. Но <вызывает> она — понимание, совдохновение»[184]. В тексте сна слышится намек на Бориса Пастернака. Со-вдохновением и явилась «Тоска по родине», которую в те дни писала Марина Цветаева. Сон же записан в тетради после строк о непонимании окружающими:
Не обольщусь и языком
Родным, его призывом млечным.
Стихотворение будет завершено 3-го мая. По всей видимости, Цветаева в те дни вспомнила или перечитала свое давнее, 1921 года, письмо к Анне Ахматовой (в 1932 году она переписала его в «Сводную тетрадь» с комментариями). В нем Цветаева писала: «Дорогая Анна Андреевна! Мне трудно Вам писать. Мне кажется — Вам ничего не нужно. Есть немецкое слово Säule[185] — по-русски нет — такой я Вас вижу: прекрасным обломком среди уцелевших деревьев. Их шум и Ваше молчание — что тут третьему? И всё-таки пишу Вам, потому что я тоже дерево: бренное, льну к вечному. Дерево и людям: проходят, садятся (мне под тень, мне под солнце) — проходят. Я — пребываю. А потом меня срубят и сожгут и я буду огонь. (Шкафов из меня не делают)»[186]. В этих строчках Цветаева вспоминает «Три пальмы» (1839) Лермонтова, уподобляет себя и Ахматову несрубленнымдеревьям. Если верна аналогия с тремя пальмами, должен быть и третий высокий поэт. Она писала в том письме 1921 года о смерти А. Блока: «Мало земных примет, мало платья. Он как-то сразу стал ликом, заживо-посмертным (в нашей любви). Ничего не оборвалось, — отделилось. Весь он — такое явное торжество духа, такой воочию — дух, что удивительно, как жизнь вообще — допустила? (Быть так в нем — разбитой!) Смерть Блока я чувствую как вознесение. Человеческую боль свою глотаю: для него она кончена, не будем и мы думать о ней (отождествлять его с ней). Не хочу его в гробу, хочу его в зорях. (Вытянувшись на той туче![187])» В «Тоске по родине» зазвучит мотив аллеи поэтов:
Остолбеневши, как бревно,
Оставшееся от аллеи —
Мне все — равны, мне всё — равно,
И, может быть, всего равнее —
Роднее бывшее — всего.
Имя Ахматовой упоминается в рабочей тетради во время работы над стихотворением «Куст» летом того же года. Кроме того, импульс к мысли об Ахматовой — получение от Пастернака сборника 1933 года, где было опубликовано его стихотворение «Анне Ахматовой»[188]. В отсутствии Блока, на новом жизненном этапе, в 1934 году, третьим, близким Марине Ивановне и Анне Андреевне живым кипарисом, живым Säule, был Борис Пастернак. И Ахматова, и Пастернак далёко… Цветаева осознает отсутствие древесной аллеи, спутников-поэтов, и единственным убежищем и домом видится Прошлое, мир воспоминаний.
2. В дом — одинаково не мой
Тема дома проходит сквозь все творчество Цветаевой, начиная с самых ранних стихов[189]. Дом в Трехпрудном переулке, в котором Цветаева была счастлива, дом после замужества в Борисоглебском переулке, а затем сплошные «казармы», отсутствие уюта, ощущение сиротства и бездомности, выразившееся в стихотворении «Брожу — не дом же плотничать…»:
Тоска по родине! Давно
Разоблаченная морока!
Мне совершенно все равно —
Где совершенно одинокой
Быть, по каким камням — домой
Брести пошагивая крупно
В дом — одинаково не мой —
Хотя бы на стихи был куплен![190]
«В Мёдоне мы прожили пять лет. В Мёдоне вырос Мур. В Мёдоне в трех минутах был лес и в трех — вокзал. В Медоне на десять домов девять старых. В Медоне когда-то охотились короли. Кламар новый, плоский и скучный. С трамваем. С важными лавками. Может быть — придется полюбить, но»[191], — писала Цветаева Тесковой 8-го апреля 1932 г. Она живет в Кламаре и в мае 1934 года, а в начале июля грядет переезд в Ванв, на улицу Жан-Батист Потен, 33, тоже в чужой дом. Еще в конце мая 1932 года Пастернак вместе с новой женой переехали в маленькую квартирку на Тверском бульваре. Квартира была тесна, и Пастернак новой семьей вернулся на Волхонку: Евгения Владимировна согласилась обменяться[192]. В мартовской открытке 1934 года Пастернак писал Цветаевой о метрополитене, сооружаемом как раз под его домом, сообщал о необходимости переезда. В словах о доме, купленном на стихи, Цветаева сбивается на стремление сказать о Пастернаке. Когда она писала: «Не обольщусь и языком родным…», — она имела в виду не просто русский язык, но «млека голос» («Федра»), язык лирики. В этом убеждает следующий фрагмент «Тоски по родине», оставшийся в тетради:
Не обольщусь и языком
Родным. Сивиллы или ведьмы,
Мне безразлично на каком
Непонимаемой быть средним
Читателем <…>[193]
В черновике был вариант, где роль языка общения отдавалась междометию, передающими эмоции, которыми изъяснялись первые люди:
Одно осталось — междометье.
Двадцатого столетья — оно,
А я — до всякого столетья![194]
Не обольщусь языком — не обольщусь самым дорогим — эти строки следует понимать не в бытовом,
