Мало того, я держалъ ее за прекрасные бѣлые пальцы, видѣлъ крупную бирюзу ея кольца, цѣловалъ руку и шепталъ слова прощенья; слышалъ этотъ грудной, вздрагивающій, мягкій и повелительный голосъ. Все это не мечта, не въ романѣ вычитано, а происходило въ Москвѣ, на Садовой, въ собственномъ доыѣ и даже не его, а ея сіятельства, какъ я самъ прочелъ на воротахъ.
Да, но все это было и исчезло. Предо мной же стоитъ Капитонъ Ивановъ и докладываетъ, что двадцать коровъ, десять телокъ и три бычка поставлены на барду «къ господину Шутилину».
Какъ я томился въ моемъ бревенчатомъ острогѣ, какою колоссальной глупостью казалось мнѣ мое бѣгство изъ Москвы! Развѣ я ие могъ оставаться сколько хотѣлъ, хоть до великаго поста? Графъ былъ въ восхищеніи: стоило только слушать чтеніе его записокъ. Но она меня отпустила. Она дала мнѣ прощальную аудіенцію, напутствовала и благословила. А виноватъ все-таки я самъ! Зарекомендуй я себя полнѣе, вѣрнѣе, обстоятельнѣе, она удержала бы меня при графѣ. Изъ этого круга упрековъ и соображеній я не могъ выбраться. Мнѣ тогда ни мало не совѣстно было того рабства, въ какое я вдругъ, по доброй волѣ, окунулся. Точно будто моей личности совсѣмъ и не существовало, а была только она, и никто ни выше, ни ниже, ни вокругъ, ни около. Такъ сильны были нравственные удары, нанесенные этой женщиной самомнѣнію самоучки-студента, считавшаго себя и отмѣнно умнымъ, и отмѣнно краснымъ, и отмѣнно суровымъ по части аристократовъ.
«Взяла нотой выше» — вотъ что звучало безпрестанно въ ушахъ; а кровь, нервы двадцати-шестилѣтняго медвѣжатника додѣлывали остальное вмѣстѣ съ обаяніемъ такого изящества, такой женской смѣлости, такихъ просвѣтовъ въ мірѣ красоты и неожиданности, о которыхъ и не снилось пѣвчему университетскаго хора, хуторскому управителю «изъ ученыхъ», оберъ-офицерскому сыну, не бравшему въ жизнь свою за руку ни одной благообразной дѣвицы, хоть для того только, чтобы протанцовать съ ней контрадансъ.
Впервые познакомился я съ тоской ожиданія; я началъ молча, тупо, сосредоточенно страдать…
XXVIII.
Ровно черезъ мѣсяцъ привозятъ мнѣ письмо изъ города, помѣченное «Москвой». Адресъ былъ написанъ неизвѣстною рукою, твердой и крупной, но тонкой, не мужской; пакетъ запечатанъ графской гербовой печатью.
Письмо начиналось словами: «Добрѣйшій Николай Ивановичъ», и кончалось собственноручною подписью: «Графъ Платонъ Кудласовъ». Но все, кромѣ этой подписи, было писано ея рукой.
Въ началѣ графъ извинялся, что самъ не можетъ писать по болѣзни и диктуетъ женѣ. Письмо было гораздо менѣе любезно и многорѣчиво, чѣмъ обыкновенно графскія посланія. Но все, что въ немъ стояло лестнаго для меня, отзывалось новой, серьезной симпатіей. Я видѣлъ другія слова и прозрѣвалъ другую личность, которая находила выраженія для мыслей, и подъ самый конецъ письма вдругъ, безъ всякаго предисловія ея собственное обращеніе ко мнѣ, шутливое и ободряющее.
Я чуть не десять разъ перечелъ эти строки:
«Хорошенько готовьтесь, писала она, и забудьте до лѣта Москву и Садовую. Графъ и спитъ, и видитъ сдѣлать васъ своимъ сотрудникомъ. Отъ васъ зависитъ все остальное. Не хотите ли для великопостнаго чтенія нѣсколько вещицъ презираемаго вами Бальзака? Я бы прислала. Вы очень понравились моей дочери — поздравляю васъ. За то, что не пришли проститься — не сержусь: понимаю вашу благородную дикость. Вѣдь вамъ не было же стыдно? Вы только не хотите показывать, какая у васъ натура… Все равно, рано или поздно прорвется. До свиданія».
Я задыхался отъ радости. По отвѣчать я не захотѣлъ. Черезъ графа — вышло бы пошло; прямо ей — она мнѣ не позволяла. Правда, она спрашивала меня: не прислать ли Бальзака, но это — простая шутка. Да я бы, можетъ быть, не захотѣлъ писать ей, еслибъ даже она и намекнула на это. Для меня слаще было сохранить впечатлѣніе ея неожиданной ласки, совершенно такъ, какъ я лелѣялъ свое чувство, послѣ сцены въ голубой комнатѣ, и не пошелъ прощаться.
Ясно было, что графъ не прочитывалъ письма продиктованнаго имъ. Она бы не стала обращаться ко мнѣ въ самомъ письмѣ мужа, за нѣсколько строкъ до конца, до подписи его. Что-то новое, неизвѣданное мною, зашевелилось у меня внутри: ощущеніе запретнаго плода, смутное сознаніе сообщничества.
Я ничего и не отвѣтилъ графинѣ; ограничился въ письмѣ къ графу общими заявленіями своей признательности за их ласковое гостепріимство. Чего мнѣ было торопиться? Я вѣдь зналъ, что чрезъ три, много четыре мѣсяца сдѣлается по-моему. Такъ сказала она — стало, что-жь тутъ волноваться? На меня напало какое-то блаженное состояніе духа. Что бы я ни дѣлалъ, я повторялъ фразу графини: «Все равно, рано или поздно — прорвется». Что прорвется — я не спрашивалъ; моя ли натура, какъ она писала, или та напряженность, которую я такъ грубо выказалъ въ Москвѣ. Прорвется, и конченное дѣло! Мной, моей натурой занималась она, а я, идя въ первый разъ въ угловую, боялся, что она скажелъ мнѣ, какъ управителю изъ вольноотпущенныхъ: «Какъ у васъ, братецъ, тамъ на хуторѣ?» Она дѣлаетъ мнѣ конфиденціальныя сообщенія, шутитъ со мною, понимаетъ меня, занимается мной, точно я не Николай Ивановичъ Гречухинъ, а особа изъ Бальзаковскаго романа.
Сладки эти минуты мужскаго упоенія! Устоять передъ ними нельзя никому: ниже Муцію Сцеволѣ или Катону, Робеспьеру или Сенъ-Жюсту; но что лучше: идти безъ рогатины на Мишку, или очертя голову на ласку такой женщины, какую я увидалъ, впервые, у камина — этотъ вопросъ рѣшаютъ только глядя прямо въ глаза смерти, тамъ тѣлесной, тутъ нравственной.
Однако чѣмъ ближе подходила весна, тѣмъ угрюмѣе становился я… Я точно чуялъ, что меня ждетъ въ селѣ Сдободскомъ. Ужь не воображеніемъ только, а въ заправду прощался я съ одинокой, чистой жизнью хутора, съ моими смѣшноватыми и честными порываніями, съ моей дикостью, упорствомъ, задоромъ и рѣзкостью разночинца. Меня ждала высшая школа, о какой не мечталъ ни одинъ худородный сынъ магистратскаго секретаря.
XXIX.
Но прошло почти все лѣто, а въ Слободское я еще не попадалъ. Графъ по возвращеніи изъ Москвы ѣздилъ въ Петербургъ, прожилъ тамъ долго, писалъ мнѣ оттуда нѣсколько разъ, и все о крестьянскомъ дѣлѣ. Поелѣднее письмо было довольно-таки язвительное. Онъ чувствовалъ себя обиженнымъ за дворянское сословіе, говоря, что представителемъ «онаго» пришлось отправляться восвояси «не солоно хлѣбавши». Это вульгарное выраженіе стояло въ письмѣ его сіятельства. Онъ какъ-бы сбирался пуститься въ нѣкотораго рода оппозицію и «умыть руки», ожидая, «чѣмъ все это кончится». Меня письмо серьезно мучило. Я ждалъ чего-нибудь отъ графини, но она молчала. Докладывать ей письменно, что его сіятельство изволитъ черезчуръ огорчаться «за дворянское сословіе», я считалъ совершенно неблаговиднымъ, хотя она и объявила себя
