не поможет, – кажется, был недюжинным психологом. (А, впрочем, какой из тебя успешный лавочник, если ты не разбираешься в людских страстях?!)
Я кивнул.
— Ну, что ж...
Лавочник взглянул мне за спину. Я по инерции оглянулся тоже. Никого в лавке, кроме нас двоих не было. Лавочника, как ни странно, это обрадовало. Он наклонился и достал запечатанный кувшин[1].
— Думаю, это в самый раз...
— ?
— Ракы! Не буду врать, что лучшая в городе, но весьма достойная и очень крепкая, – продолжая улыбаться, пояснил старик.
— Назовите цену, – согласился я и почему-то добавил, ляпнув. – Торговаться не буду!
— Ай-яй-яй, – покачал головой лавочник. – Так уж плохи дела? Впрочем, не стану совать свой любопытный нос в чужие проблемы. Но и наживаться на беде уважаемого господина я тоже сейчас не буду. Но если еще раз как-нибудь заглянете ко мне в счастливом расположении духа, то тогда – не обессудьте... Обязательно вас разведу на несколько лишних монет! – лавочник рассмеялся.
Поневоле и я не смог сдержать улыбки после изящной и остроумной речи старика. Расплатился, поблагодарил, вышел вон.
Опять не обратил внимания на Черную феску, чем, кажется, вообще сбил с него спесь и грозный вид.
«Бог мой! Как же все-таки часто люди слабы и примитивны в своем поведении, реакциях. Взять, к примеру, эту Черную феску. Ничего не боится, взгляда не отводит, всегда готов к драке... А стоило только пару раз не обратить на него внимания, и вот уже растерян, и «белки глаз уже дико не вращаются», как пишут, порой в книжонках. Да что он?! Я еще с десяток минут назад чуть не «взорвался» (кстати, тоже из чтива сравнение) от мыслей, разглядывая себя в зеркале, а стоило послушать остроумную речь хитрого старика, как уже...»
— Ай! Верблюд!
Я вздрогнул и от неожиданного удара, и от женского восклицания. Весь в своих мыслях не заметил, как при входе на постоялый двор в дверях столкнулся с женщиной, так несправедливо окрестившей меня. Мой поступок заслуживал звания не верблюда – я же не плевался, – но точно осла.
— Простите, простите меня! – я тут же бросился горячо извиняться, всем своим видом демонстрируя и искреннее раскаяние, и неподдельное почтение. – Я задумался, не заметил вас, уважаемая... (О, черт! Как её называть: сударыня? Ты – идиот?! Может, ханума?! Ты – точно идиот!) госпожа! Госпожа! Чем я могу исправить свою ослиную неловкость? Любое ваше наказание я восприму, как дар небес!
Госпожа, выслушав мою пламенную речь, перестала растирать ушибленный бок и стала пристально меня рассматривать. Я, не переставая выражать рабскую покорность, занялся тем же.
Мы были в неравном положении. Я – как на ладони. Она – вся укутанная с ног до головы, только глаза и видны. И я совсем не Дон Жуан, которому было достаточно женской пятки, чтобы составить цельный образ. Но то, что мне было разрешено лицезреть, все-таки хватило, чтобы сделать несколько выводов.
Глаза были невероятно красивыми. Большие и удивительного цвета: изумрудно-зеленые. Она была чуть выше меня, и я подозревал, что это не из-за высоких каблуков. Просто чуть выше меня. И хотя положенный ей бесформенный балахон не обтягивал её фигурку и мог меня обмануть относительно стройности и прямизны её ног... ножек, этот балахон все-таки не мог скрыть их длину, общую пропорциональность всего тела и большую, но не огромную и высокую грудь...
«Роскошная женщина!» – все, что пришло мне в голову через несколько мгновений. И я уже понимал, что на моем лице к глуповатой рабской покорности невольно добавился и неприкрытый восторг.
Она все это заметила, поняла и не оскорбилась. Наоборот. В ее глазах появилась смешинка, выдавая улыбку под накидкой.
— Любое наказание, как дар небес? – игриво переспросила она.
Закивал сразу, отметив про себя, что и голос её был невероятно будоражащим.
Она задумалась, будто оценивая меня. Глаза ярко вспыхнули. Она быстро оглянулась по сторонам. Потом сделала шаг назад, пересекла черту, войдя в ворота двора, и, тем самым, отсекла всю улицу и все случайные и любопытные взгляды. Я оставался стоять на месте, чувствуя, что это ее желание и требование: не двигаться. Она еще раз оглянулась, теперь осмотрев внутренний двор. Никого не было. И только после этого, она медленно отвела накидку. Настоящая красотка медленно поднесла руку к губам и послала мне длинный и легкий выдох.
— Я дарю тебе свою чуму! – сказала она, рассмеявшись, вернула накидку на место, развернулась и двинулась прочь.
Я пошел за ней. Она не оборачивалась. Уже пересекла линию, отделяющую женскую половину, куда ход мне был заказан. Я остановился на самой границе, внутри арки, разделяющей два двора. Смотрел, как она, не оглядываясь, уже поднималась по лестнице. Только маятник её бедер чуть увеличил амплитуду.
«Вот, зараза, – с восхищением подумал я, – знает же, что смотрю, вот и задвигала бедрами энергичнее!»
Шла уже по галерее второго этажа. По-прежнему не обращала на меня внимания. Но знала, знала, что я не отвожу взгляда. Вдруг остановилась, дойдя почти до края. Повернулась, сделала шаг вперед, положила руки на перила между арками. Вгляделась в меня. Убедилась, что только что награжденный ею мужчина в идеальном для нее состоянии – смотрит не мигая восторженными глазами и не смеет даже дышать. Она кивком выразила свое удовлетворение. А потом... Я застыл! Она кивнула еще раз. Но уже чуть в сторону. Нет, не в сторону! Она кивнула, указывая себе за спину. («О, Господи, неужто приглашает меня!») Потом развернулась на 180 градусов и по прямой сделала несколько шагов, исчезнув из вида. Но знала, что я услышу сильный хлопок двери и догадаюсь, какой.
«Она точно зовет меня к себе!» – на полусогнутых ногах, я поплелся к себе в номер, понимая, что прямо сейчас у меня не хватит ни сил, ни, прежде всего, трезвого ума, чтобы воспользоваться этим приглашением и не попасть под страшные жернова мусульманской этики.
«Нет! Без ста граммов не разберусь! Только дров наломаю!» – был мой вердикт.
Едва войдя в комнату, я тут же раскупорил кувшин и сделал большой глоток ракы, которую я всегда называл ракией. Лавочник не врал: не выдающаяся, но крепкая. Но в моем положении крепость была предпочтительнее. Алкоголь широкой рекой пронесся по оголенным нервам-проводам, но не закоротил их, а, наоборот, чуть притушил. Начал успокаивать.
Вспомнил, как во время моего
