О том, что Земля вращается, Чонкин слышал и раньше. Непомнил, от кого именно, но от кого-то слышал. Он только не мог понять, как наней держатся люди и почему не выливается вода.
Шла третья неделя пребывания Чонкина в Красном, а из части,где он служил, не было ни слуху ни духу. У него уже прохудился ботинок, а никтоне ехал, никто не летел, никто не давал указаний, как быть дальше. Чонкин,конечно, не знал, что письмо в часть, которое он отдал Нюре, она не отправила.Надеясь, что начальство забыло о существовании Чонкина, и не желая напоминать онем даже ценою сухого пайка, она несколько дней носила это письмо в своейбрезентовой сумке, а потом тайком от Ивана сожгла.
Тем временем в мире происходили события, которыенепосредственного отношения ни к Нюре, ни к Чонкину пока не имели.
14 июня в ставке Гитлера состоялось совещание поокончательному уточнению последних деталей плана «Барбаросса».
Ни Чонкин, ни Нюра никакого представления об этом плане неимели. У них были свои заботы, которые им казались важнее. Нюра, например, запоследние дни совсем с лица спала, облезла, как кошка, и еле ноги таскала. Хотяложились они рано, Чонкин ей спать не давал, будил по нескольку раз за ночь длясвоего удовольствия, да еще и днем, только она, уставшая, через порогпереступит, он накидывался на нее, как голодный зверь, и тащил к постели, недавая сумку сбросить с плеча. Уж она другой раз пряталась от него на сеновалелибо в курятнике, но он и там ее настигал, и не было никакого спасу. Она и НинкеКурзовой жаловалась, а та над ней только смеялась, втайне завидуя, потому чтоее Николая и раз в неделю подбить на это было не так-то просто.
Но в тот самый день, когда уточнялся план «Барбаросса»,между Нюрой и Чонкиным произошло недоразумение, да такое, что и сказатьнеудобно.
Дело было к вечеру. Нюра, вернувшись из района, разнесяпочту и уступивши Чонкину дважды, занималась в избе приборкой, а он, чтобы ейне мешать, вышел с топориком на улицу и взялся править забор.
Поправит столбик, отойдет с прищуренным глазом, посмотрит ирадуется сам на себя: вот, дескать, какой я мастер – за что ни возьмусь, все вруках горит.
А Нюра ненароком глянет в окошко и тоже довольна.
С тех пор как появился Иван, хозяйство стало приходитьпостепенно в порядок. И печь не дымит, и дверь закрывается, и коса отбита данаточена. Взять даже такую ерунду, как железка, чтобы ноги от грязи очищать, аи та появилась бы разве без мужика?
Хороший мужик, плохой ли, надолго ли, ненадолго, а все-такисвой. И приятно не только то, что он тебе по хозяйству поможет, а потом спать стобой ляжет, приятно само сознание того, что он есть, приятно сказать подругеили соседке при случае: «Мой вчерась крышу перестлал, да ветром его прохватило,простыл малость, пришлось молоком горячим отпаивать». Или даже и так: «Мой-токак зенки зальет, так сразу за ухват либо за кочергу и давай крушить что нипопадя, тарелки в доме целой уж не осталось». Вот вроде бы жалоба, а на самомделе – нет, хвастовство. Ведь не скажешь про него, что паровоз изобрел илиатомное ядро расщепил, а хоть что-нибудь сделал, проявил себя, и за то спасибо.Мой! Другой раз попадется такой, что и смотреть не на что: кривой, горбатый,деньги пропивает, жену и детей бьет до полусмерти. Казалось бы, зачем он ейтакой нужен? Бросила бы его, да и все, а вот не бросает. Мой! Хороший ли,плохой ли, но все же не твой, не ее. Мой!
Глянет Нюра в окошко, задумается. Долго ли они живут вместе,а она к нему уже привязалась, сердцем присохла. А стоило ли? Не придется ливскорости по живому-то отрывать? Неужели снова время придет такое – придешьдомой, а дома четыре стены. Хоть с той говори, хоть с этой – она тебе неответит.
Чонкин подровнял последний угловой столбик, отступил стопором на два шага. Хорошо вроде, ровно. Всадил в столбик топор, достал изкармана масленку с махоркой, газетку, закурил, постучал в окошко:
– Слышь, Нюрка, ты давай прибирай скорее, щас приду, поваляемся.
– Иди, черт чудной, – с ласковой грубостью отозвалась Нюра.– Сколь можно?
– А сколь хошь, – объяснил Чонкин. – Кабы ты не сердилась,так я хоть бы цельные сутки.
Нюра только рукой махнула. Иван отошел от окна, задумался освоей будущей жизни, а когда услыхал рядом с собой чей-то голос, дажеиспугался, вздрогнул от неожиданности.
– Слышь, армеец, закурить не найдешь ли?
Он поднял глаза и увидел рядом с собой Плечевого. Плечевойвозвращался с рыбалки. В одной руке он держал удочку, в другой прутик снанизанными на него мелкими рыбешками. Рыбешек было штук десять. Чонкин сновадостал махорку с газеткой и, протянув Плечевому, спросил:
– Ну, как рыбка ловится?
Плечевой прислонил удочку к забору, зажал прут с рыбой подмышкой и, свертывая самокрутку, сказал неохотно:
– Какая там ноне ловитьба! Это несчастье одно, а не рыба.Кошке отдам, пущай жрет. Раньше, бывало, щуки на блесну ловились во какие. – Онприкурил от Ивановой цигарки и, коснувшись правой рукой левого плеча, вытянуллевую руку, показывая, какие именно были щуки. – А сейчас щуку здесь днем согнем не найдешь. Караси их, что ли, пожрали. А ты что ж, с Нюркой живешь? –переменил он ни с того ни с сего разговор.
– Ага, с Нюркой, – согласился Иван.
– И после службы думаешь с ней оставаться? – допытывалсяПлечевой.
– Не решил еще, – задумчиво сказал Иван, не зная, стоит лидоверять свои сомнения малознакомому человеку. – Вообще, конечно, Нюрка – бабасправная и видная из себя, но и я ведь тоже еще молодой, обсмотреться надосперва, что к чему, а потом уж и обзаводиться по закону в смысле семейнойжизни.
– А на что тебе обсматриваться? – сказал Плечевой. – Женись,да и все. У Нюрки все ж таки своя изба и своя корова. Да где ж ты еще такоенайдешь?
– Вообще-то верно…
– Вот я тебе и говорю – женись. Нюрка – баба очень хорошая,да, тебе про нее никто плохого не скажет. Она вот сколь ни жила одна, никогдани с кем не путалась, и мужика у ей отродясь никакого не было. Только с Борькойодним и жила, да.
– С каким Борькой? – насторожился Иван.
– С каким Борькой? А с кабаном ейным, – охотно объяснилПлечевой.
Чонкин от неожиданности подавился дымом, закашлялся, бросилцигарку на землю и раздавил ее каблуком.
– Брось чудить, – сказал он сердито. – Какого еще такогокабана выдумал?
Плечевой посмотрел на него голубыми глазами.
