ту малую боль и страдание более чем когда Вы услышите
И это было все.
М.
<Продолжение:>
Мне приходит мысль, вернее уверенность, которая обязательна: первую вещь, которую я напечатаю, я посвящу Вам — не переписку, конечно, иначе Вас могут принять за его («героя») из маленькой замшевой <над строкой: верблюжьей> книжечки и Вы выражали бы соболезнования (увлеченная словом, я <над строкой: хотела> чуть не назвала станцию метро) за ту замшевую <над строкой: верблюжью> книжечку под бешамелью и тогда, вместо комплиментов Вы получите соболезнования
К тому же, я Вам никогда не была нужна.
Und dort bin ich gelogen, wo ich gelogen bin[246]
И я повсюду сложна и я должна считаться с обстоятельствами мира, начиная с времени и места, которого у моего собеседника нет (Молодость: Вы) и кончая тем, чего у другого больше нет (Старость), но это именно то, что мне больше всего мешает, меня больше всего портит, так как я сама себя чувствую, с остатком моего (мой остаток молодости) как бы ответственной и даже виноватой в том, чего у моего собеседника больше нет, я с ним делаюсь очень старой (той старухой, которой я не буду никогда) или младенцем в пеленках (тем младенцем, которым я никогда не была) — чтобы ему оказать больше чести. Иными словами я себя сдерживаю или урезываю и глубоко несчастна. Это было мое точное ощущение, — и мое ощущение во время 10 минут нашей последней встречи.
Дорогой друг, вот поэтому, а не из-за этого я и хочу Вас видеть, Вас с Вашими пятью минутами времени, которого у Вас нет, у меня, там где меня менее всего сдерживают исправляют толкают, в своем доме, с которым я лучше всего справляюсь.
И еще — я как зверь, который чувствует (и подвергается с неимоверной силой) все влияния, тайные и действующие, убежище, которое не мое, все мысли — даже не мыслимые — хозяином мест.
Словом, если Вы хотите меня видеть такой, приходите ко мне. Ибо даже если Вы меня введете <над строкой: пригласите> примешаете меня в Ваше окружение, я в нем буду слишком «круглой», округленной, без углов, чтобы быть собой, тем я, которое, как собака, которая приглашена, да, но все время опасается, что ее выставят за дверь: я буду оставаться слишком близко к двери. Вы поняли меня? (без согласования, так говорит собака, а не я)
Я с Вами говорю очень откровенно, не выдавайте меня, вещь пересказанная <зачеркнуто: та уже не она сама пересказанная вещь> и даже пересказанная дословно пересказана, а не сказана.
Итак, когда захотите, или снаружи, что есть то, что мы возьмем с собой внутрь, но больше (все если и хотите не согласованы), их почему-то опасаясь, я абсолютно не тороплюсь, как Вы вероятно сами видите, ни для нашей встречи, о которой я хочу, чтобы она была абсолютно естественной, в свое место и в свое время, как та рана, которая не хочет зажить, и го солнце, которое не хочет явиться <поверх строки: заставляет себя ждать>, потому что оно-то знает какое его время и место (у меня всегда ощущение, когда идет дождь, что солнце светит ярче у других — и это меня выкупает <поверх строки: моя компенсация>)
Я не хочу делать себя, я не хочу, чтобы ко мне приходили, чтобы мне доставить удовольствие, у меня от этого не было бы никакого
И еще меньше из чувства долга, я хочу, чтобы пришли, как приходит тепло <сверху: идет дождь> — даже если он никогда не начинается.
Все это относится к моей «славянской пассивности».
Итак, когда Вы захотите меня видеть, знайте, что Вас ждут.
Итак, если Вы не хотите меня видеть (или не достаточно хотите, чтобы прийти с помощью того времени, которого у нас (кстати <сверху: действительно>) нет, тот великий и благословенный предлог для не-прихода и наших не-нужд) знайте, что во мне Вас ничего не ждет.
Будьте дождем и отдайте себя в чужие руки (я говорю дождем, чтобы не сказать «солнцем» что дало бы этому образу слишком определенную выразительность)
И теперь я вдруг замечаю — клянусь Вам, что это первый раз в моей жизни, что я всегда ждала, надеялась, ожидала от людей, чтобы они были событием природы, ничего себе!
И когда Вы ко мне придете, Вы увидите, что, ожидаемый или нет, все будет совершенно неожиданно:
Я люблю (вот уже два года?) Вашу голову с эмоциональными формулами. Я Вас знаю лучше, чем Вы думаете, как старая гадалка (чтица) узнающая о (и не берущая за это денег! Только ради удовольствия и профессионально — проведя поверх <сверху: в глубину> вашей ладони своим взглядом <сверху: зорким взглядом> старой орлицы
— Это я тебе говорю, мой орел, ты высоко полетишь
Так старая цыганка, на рынке в 1919 году в Москве мне обещала персианское счастье, что вероятно означало
— или как тот город, в котором никогда не будешь, по железной дороге, освещенный молнией
— или как город, где никогда не будет, ночью, по железной дороге, под взглядом молнии[247].
Я подхожу к людям, только чтобы им сделать их планы
Печ. впервые. Письмо (черновик) хранится в РГАЛИ (ф. 1190, оп. 3, ед. хр. 24, л. 9 об. — 10, 11-14 об.). Написано по-французски. Публ. в пер. В. Лосской, расшифровка черновика выполнена К. Беранже.
49-33. В.С. Гриневич
26 июля 1933 г.
Многоуважаемая Вера Степановна,
Пишу Вам по совету Г<оспо>жи Маклаковой[248], много и долго говорившей мне о Вас. Осенью мой сын поступит в русскую гимназию в первый приготовительный класс, <зачеркнуто: а мне очень хотелось бы подробно узнать> значит — к Вам[249], и мне очень хотелось бы, до его поступления, узнать о гимназии возможно больше <зачеркнуто: Какие знания с него требуются, об общем духе гимназии, порядке преподавания, распорядок учебного дня, физические условия и много другого.
Не разрешили ли бы Вы мне побывать у Вас на дому, может быть и с мальчиком, чтобы Вы на него посмотрели, чтобы спокойно поговорить — звать Вас к себе, ввиду Вашей занятости не решаюсь>
Вопреки всем советам окружающих русских я упорствую в своем желании отдать его в русскую школу, <зачеркнуто: на 10 русских детей на сто русских детей — 95 в лицеях!> чтобы
