всеми поздороваться. Тем более, что у меня на званом обеде были и обязанности. Николай Иванович зазвал меня в число главных поздравителей и распорядителей праздника. Речь я написал короткую, уже одним этим обеспечив ее благосклонный прием. Ну, конечно, произнес все заслуженные Гречом комплименты. Его трудолюбие и усердие, опыт и знания того стоят. Кажется, Николай Иванович остался мною доволен.
Эти хлопоты должны скрасить некоторую отстраненность между нами, которая возникла после разговора с Мордвиновым. Греч, мне кажется, ее уловил: он старался вечно быть рядом, но я больше не делился с ним ничем кроме мыслей о работе. Он не оставлял попыток снова сблизится с настойчивостью мухи, таранящей стекло. Но я был чист, прозрачен и тверд — доверять свои дела агенту фон Фока я не собирался. Наконец, он устал и начал соблюдать заданную мною дистанцию. Однако не знаться со своим компаньоном я тоже не мог. Мне необходимо придумать такой ход, чтобы не я зависел от Греча, а чтобы он боялся делиться сведениями обо мне. Раз предавшего усовестить нельзя, он может снова проявить слабость. Значит нужно сделать так, чтобы его интересы совпадали с моими, — себя-то он предавать не станет!
Обед получился в меру пышный, а по мере продвижения — даже и веселый. Но разговор за столом, я заметил, велся самый благонамеренный. Орест Сомов, выпив вина, схватился по привычке за бумагу и тут уже сочинил куплеты по случаю:
В отчаяньи уж Греч наш был,
Грамматику чуть-чуть не съели:
Но царь эгидой осенил,
И все педанты присмирели.
И так, молитву сотворя,
Во-первых, здравие царя!
И еще три куплета, которые я уже не запомнил. На разогретые головы гостей стихи эти произвели самое хорошее впечатление. Куплеты государю повторялись всеми с восторгом и несколько раз. Тотчас после стола куплеты начали списывать на многие руки. А передо мной вдруг возник улыбающийся Пушкин.
— Добрый день, Фаддей Венедиктович.
— Здравствуйте, Александр Сергеевич.
— Прекрасную речь сказали, — похвалил Пушкин. — Главное — короткую, чем выгодно выделили себя.
— Спасибо.
— Очень удачно, что я вас тут встретил, Фаддей Венедиктович.
— Александр Сергеевич, я…
— Нет, нет, Фаддей Венедиктович, не подумайте, пожалуйста, что я в обиде за ваш отказ и собираюсь предъявлять вам мое уязвленное самолюбие. Ничего подобного, Фаддей Венедиктович. Я так часто страдал и страдаю от чужих несправедливых мнений, что взял за правило: каждый человек имеет право поступать как ему заблагорассудится, лишь бы это не задевало моей чести. Здесь о ранении чести речи нет. Поскольку я успел узнать в вас человека разумного и благородного, уверен, что отказ ваш имел причину. Я хочу лишь спросить: не является ли этой причиной мое неосторожное поведение в отношении вас? Не сочли ли вы себя задетым каким-то словом? Уверен, что, зная друг друга ближе, мы не стали бы особо обращать внимание на пустяки, его не заслуживающие. Итак, не обидел ли я вас ненароком, Фаддей Венедиктович?
— Положа руку на сердце — нимало, Александр Сергеевич.
— Вы сняли с моей души тяжесть, Фаддей Венедиктович. Ибо я не хотел бы доставить вам, человеку, мою глубоко уважаемому, малейшую неприятность. Тем паче, что сам я нахожусь в хорошем расположении духа. Прошу вас, не сердитесь на меня, не лишайте меня своего общества. И отбросьте любые причины, мешающие этому, прошу вас! Мне кажется, что наше знакомство неслучайно, что оно имеет твердую основу в схожести душ, служении одним музам. Что мешает нам впредь быть товарищами? Нет, я не спрашиваю, я только прошу вас еще раз мысленно взвесить эти неизвестные мне причины, их следствие и, напротив, то чувство удовлетворения, душевную радость, доставляемую нашим общением. Мы лишь познакомились, а я чувствую, что мне уже не хватает вашего мнения, точного наблюдения, участия… Загляните себе в душу, и, если вы испытываете схожие чувства, то не глушите их — пусть даже доводами разума. Это доводы ложные, поскольку мешают нам вольно проявлять свои чувства, испытывать чистую эмоцию общения, дружеского тепла, радости от того, как вольно сплетаются мысли в разговоре, как игра ума свежит, вострит мысль, приводит к новым открытиям и прозрениям. Отбросьте пустое, давайте знаться, как прежде! Не требую ответа, но жду от вас известия: где вы брали то замечательное легкое испанское вино? Благодаря вам я стал его поклонником… Простите, моя очередь списывать куплеты — свезу их показать Карамзиной. До свидания, Фаддей Венедиктович!
— Постойте, Александр Сергеевич! — попросил я. — Ваши слова, поверьте, глубоко меня трогают, но мнения не изменяют. Я по-прежнему буду отдавать долг прежде делу и после — дружбе. И хоть испытываю схожие с вашими чувства, прошу прежде не искать во мне дружеского расположения. Судьба расставила нас по разные стороны барьера.
— Вот как?! — пушкинские глаза побелели от ярости. — И это ваш ответ на мои искренние излияния? Хорошо, коли мы у барьера — я сделаю вам вызов!
Пушкин удалился к столу, на котором лежали куплеты.
Я не мог разрушить репутацию Греча, как не мог — без ущерба для своего имени — рассказать о своих разговорах с Бенкендорфом. Тут уж лучше стать уважающими друг друга врагами, чем недомолвками омрачать начинавшуюся меж нами дружбу!
Глава 5
Неожиданный визит Каролины Собаньской, которая просит содействия своему брату Генриху Ржевусскому. Я вызываюсь все устроить. Воспоминанье о горячке любви и угаре патриотизма, который пал под ударами генерала Витгенштейна. Каролина втягивает меня в дела польского заговора. Мое бездействие может оказаться для нее роковым, и я поддаюсь ее обаянию.
1
От последнего нашего разговора с Пушкиным прошло месяца четыре. Вызов он мне не прислал, да я и не ожидал этого. Злость его, видно, была велика, но стреляться от того, что ему отказали в дружбе — затея унизительная для самолюбивого поэта. Да и повод неподходящий. Вот — оскорбление, ядовитая шутка, косой взгляд — это отличный случай призвать к барьеру, а прямой и вежливый отказ приходится переживать про себя.
Пушкина я видел несколько раз в театре, но мы не здоровались. Это приметил даже Греч и бросил неуклюжий намек. Я сделал вид, что не заметил его слов, а Николай Иванович как-то пристально посмотрел на меня. Что ему там померещилось — Бог весть, но он еще пару раз пытался расспросить меня о Пушкине. Я ответил молчанием.
Постепенно я привык к отсутствию Александра Сергеевича в моей жизни и более не переживал из-за этого. Должно быть, я успел вовремя оборвать опасную дружбу, не успев всерьез привязаться к
