трапу в белом кителе, в белой фуражке, и бинокль висит на шее. А гудок все ревет и ревет — мм-мо-о-о! «Да заткните вы ему глотку!» — приказывает Фомич вахтенному. Ему очень хочется услышать, что скажут прудковские мужики, увидев его в капитанской форме. А вахтенный вдруг как закричит в матюгальник: «Фоми-и-и-ич!» И такое ругательское загнул, что Живой очнулся. Слышит — ревет сирена на катере, а на корме стоит старшина и вопит в матюгальник:
— Фоми-и-ич! Ты что, подох там, что ли?
Фомич вылез из палатки.
— В чем дело?
— У тебя что, зенки повылазили? Видишь, к Прудкам подходим!
Только тут Фомич очухался ото сна, — прямо перед катером на берегу виднелись родные Прудки; тополиная гора, где раньше стояла церковь, а теперь крытая жестью старая изба Лизунина, перевезенная туда под клуб; дальше — ветлы над соломенными крышами поредевших прудковских изб, а чуть на отшибе — белокаменные корпуса колхозного коровника под красивой шиферной кровлей, набранной в разноцветную шашку. Перед серыми прудковскими избами, соломенными дворами да плетневыми заборами белостенные коровники высились дворцами.
Катер уже вошел в старицу, на берегу которой стояли Прудки. Еще на базе Фомичу приказали причалить плоты в старице возле клуба. «Потом пришлем трактор и выкатаем бревна на берег, — сказал начальник. — Только причаливай крепче. Смотри, чтоб не унесло в реку!»
На тополиную горку народу вышло куда меньше, чем видел Фомич во сне, — больше все старухи да ребятишки. Правда, появился было Пашка Воронин, но, разглядев, кто плывет, ушел в клуб. Там у него была будка с телефоном. «Ну, теперь, поди, названивает самому Гузенкову, — думал не без удовольствия Фомич. — Мол, так и так — Кузькин плоты гонит. Что прикажете с ним делать? «Он теперь неподвластный», — скажет Гузенков и матом заругается. Ругайся себе на здоровье. А мне наплевать», — думал Фомич и смотрел на горку.
Там среди ребятни он увидел и своих; все они бегали вокруг тополей и кричали:
— Пароход! Пароход!
Когда плоты подтянули к берегу, Фомич привязал крайнюю секцию веревкой к тополю и важно, как петух, поднялся на гору. Но всю эту торжественную минуту испортила Марфа Назаркина.
— Ты, Федька, ровно корову привязал на лугу, — прошамкала она. — Мотри, кабы ребятешки не угнали твои плоты.
— Кто сунется — башку оторву! — сердито и громко сказал Фомич, но командиру катера как бы между прочим заметил: — Оно, если по правилам, конечно, мертвяки надо бы зарыть да цинковым тросом плоты причалить.
— А вода спадет — они у тебя, что ж, на горе повиснут? — Катерник был сердит за утреннюю побудку и презрительно фыркал в свои рыжие прокуренные усы.
— Может, палатку оставишь мне? Для служебной надобности? — сказал Фомич.
— Дрыхнуть, что ли? И в избе отоспишься…
Катерник запустил свою сирену — она опять протяжно и долго мычала, потом захрапел дизель, забулькала вода под кормой, и катер, описав большую дугу, уплыл, растворился в мутных волнах Прокоши.
А Живой шел домой через все село, как с победой — ружье за спиной, котелок в руках: перед ним вприпрыжку неслись табунком его чада и, завидев свою избу, еще издали кричали:
— Ма-ам, папка кулеш привез!
11
В ночь накануне Первого мая разыгрался сильный ветер. Фомич был на плотах. Волны стали захлестывать бортовые бревна, вода пошла поверху, бревна осклизли. Потом возле берега начало будто покручивать, и секции полезли друг на дружку. Живой пытался было привязать их к тополям, но веревки то провисали качелями, то натягивались и лопались со свистом, как струны. Фомич понял, что здесь, под горой, плоты ему не удержать в эту бурную ночь. Надо было срочно перегонять их в тихое место. Но перегонять в такую пору было страшновато, да и не управиться одному. Проще всего — вытянуть бы плоты немного на берег, а вода успокоится — снова спустить. Но для этого трактор нужен. Фомич вспомнил, что целый день урчал трактор на ферме, навоз выволакивал. Надо попросить.
Он прибежал к Пашке Воронину, торопливо постучал в окно. Тот вышел на крыльцо, позевывая, увидев Фомича, в избу не пригласил.
— Тебе чего?
— Слушай, дай ты мне трактор на часок — плоты посадить на мель. Не то угонит их в реку. Вишь, какой ветер разгулялся!
— Это как же так? Дать трактор за здорово живешь! Кому? На что?
— То есть как на что? Плоты спасти! Столбы-то не мне на избу, колхозам на освещение…
— Ну так что? Трактор-то не мой, голова, а метээсовский! У него тракторист есть. А там еще и председатель. Как Михаил Михайлович решит. Иди к нему.
— Да куда я пойду в такую пору от плотов! — взмолился Фомич. — Позвони ему!
— Тебе надо, ты и звони, — лениво отозвался Пашка, поворачивая к Фомичу свою длинную спину.
— Да по чем я звонить буду? На столб телефонный лезть мне, что ли?
— А мое какое дело?
— Ну, паразит! — озверел Фомич. — Свидетели соберу сейчас. Пусть все узнают, что ты отказался государственное имущество спасать. Судить будут тебя, стервеца.
— Ты не стерви, а то я те ахну по кумполу, сразу по-другому зазвонишь, — ответил Пашка спокойным тоном. — Я тебе сказал, что тракторами не распоряжаюсь. Хочешь — бери мою лошадь.
— Да на что она мне! Звони Гузенкову! Слышишь, не тяни.
Пашка ничего не ответил и скрылся в черном дверном проеме. Через минуту он вышел одетым.
В клубной телефонной будке Пашка долго накручивал ручку, пока ему не ответили.
— Вы что там, сдохли все, что ли? — выругался он. — Квартиру Гузенкова мне. Михаил Михайлович? Я — Воронин. Тут плоты ветром угоняет. Да. Кузькин просит трактор, чтоб на мель их вытянуть. Как быть? У нас тут на ферме остался один на ночь. Что? Да. А? Да. Понятно.
Пашка Воронин положил трубку и, весело усмехаясь, с минуту глядел на Фомича.
— Ну, что? — не выдержал Фомич.
— Он спросил меня: кто за плоты отвечает, Кузькин? Да, говорю. Так вот, пусть эти плоты хоть сейчас сгорят все до единого, он и пальцем не шевельнет. Понял?
— Понял, — медленно выговорил Фомич и вдруг почувствовал, как у него руки от злости задрожали, и ему захотелось ударить в нахальное, смеющееся Пашкино лицо… Или нет! Взять бы сейчас промеж пальцев длинный Пашкин нос, сжать бы его, как клещами, и набок повернуть.
— Я вам это припомню, —
