но быстро понимаю, что туда не добраться.
— Слева есть бухта, — говорит один из мальчишек.
Я смотрю на них в первый раз. Лет восемь-девять. Один — с рыжими веснушками, у другого темная кайма обвела еще более темные глаза. Оба на удивление спокойны.
Рыжий указывает на юг, и я соображаю, что он прав, до бухты не так далеко, по волнам до нее будет проще добраться. Я веду лодку к югу, табаня одним веслом, обходя мыс по широкой дуге.
— Лодка долго не выдержит, — говорю я. — Плавать умеете?
— Немножко.
Мы легли на курс, я налегаю на весла, стремительно движусь к ближайшей суше. Но лодка набирает все больше воды — набирала с первой минуты. Нам уже по лодыжку, потом по колено.
— Так, прыгаем, и держитесь ко мне поближе.
Мы скатываемся в воду и пускаемся в путь, — ну и мальчишки, до чего же отважные и до чего же неуклюжие в воде, молотят руками-ногами, и «немножко» оказывается «вообще-то нет»: всяко недостаточно, чтобы это нам помогло. Я хватаю их за куртки, будто за шкирку, левой рукой, а правой гребу, отталкиваюсь ногами, как одержимая, как адский зверь, — волоку их за собой со скоростью улитки.
На земле мы оказываемся через двадцать минут, через час, два — какая разница, и хотя вслух я в этом не признаюсь, вряд ли бы я смогла продержаться сильно дольше. Всяко не с двумя грузилами на моих мышцах — я всегда считала эти мышцы сильными, но сейчас они ослабели. Вот только это еще не конец, потому что дожидается нас не мягкий песочек, как это бывает на пляжах в Австралии, а остроконечные скалы и набегающие на них угрюмые валы. Я делаю все, чтобы меня выбросило первой, а мальчишек на меня, чтобы их не побило, но пока меня волочет по острым зубам, в боку вспыхивает пламя.
Размышлять некогда: следующая волна долбанет еще сильнее, нужно от нее уходить. Я волоку мальчишек на мелководье, велю карабкаться вперед, да побыстрее, — они слушаются, поскальзываются, оступаются, добираются до сухих скал; выбираюсь и я — как раз перед тем, как набегает очередная волна; тут все мы плюхаемся на попы, а могли бы, как мне кажется, и вообще растечься по земле.
Сидим тихо, не разговариваем. Сквозь рев волн издалека доносится вой сирены скорой.
Холодно хрен знает как.
Появляется профессор Найл с моим велосипедом.
— Целы, ребята?
Мы все трое киваем.
— Сейчас будут ваши родители, — говорит он, и я с запозданием осознаю, что он сумел доехать сюда на моем велосипеде, со спущенной-то шиной.
По склону холма шагают несколько фигур. Найл набрасывают свою куртку на дрожащих мальчишек, но она маловата и тут же соскальзывает.
Я встаю. Тело болит, но как-то смутно, задним умом. Видимо, боль накатит позднее, обнажит все нервы, но сейчас я как в тумане — даже собственных зубов не чувствую.
— У тебя кровь, — говорит Найл Линч.
— Не-а, — отнекиваюсь я, хотя кровь действительно течет.
Я наклоняюсь к велосипеду, он тянется к нему секундой позже, мы поднимаем его вдвоем. Он подает мне мои кроссовки и куртку — вот уж не думала, что он их подберет.
— Спасибо, — говорю я, и он вглядывается в меня слишком пристально, так что я перевожу взгляд на мальчишек.
Они встречаются со мной глазами. Улыбаются. Этого достаточно — более чем достаточно. Не хочу я родителей, скорой, больницы и вопросов. Улыбки меня вознаградили. Я ухмыляюсь в ответ, поспешно машу рукой, а потом снова толкаю велосипед в сторону травянистого холма.
Один раз оглядываюсь. Найл не сводит с меня глаз, будто бы имея в виду, что мне следовало бы что-то сказать, вот я и говорю единственное, что приходит в голову, а именно: «До скорого», и направляюсь домой.
Кровь утекает в водосток. Пальцы на ногах лиловые, в голове пустота. Я свернулась клубочком на полу в душе, горячая вода почти закончилась; через пару минут иссякнет, и я замерзну снова, но мне все равно не пошевелиться.
Забыла спросить мальчишек, как их зовут. Это, наверное, неважно, но сейчас хочется знать. Хочется вернуться в море.
В бедро впились два осколка камня; с ребер и ляжек соскоблен слой кожи. Начинают проступать гематомы. Боль после заплыва проникает даже в кости.
Когда откладывать уже больше нельзя, я неловко поднимаюсь, поворачиваю краны. Даже вытереться полотенцем не так просто. Я присаживаюсь на унитаз и щипчиками выковыриваю гравий из-под кожи. Дезинфицирующего средства нет, поэтому я натягиваю трусики, майку и отправляюсь на кухню искать текилу. Плеснуть на бедро, хлопнуть рюмочку.
Соседки обнаруживают меня в кухне на скамье — бутылка пуста наполовину. Их это не удивляет. Они достают рюмки, присоединяются, однако быстро отползают, я снова остаюсь одна, вот только бутылка опустела, боль отступила на задний план, пульс гулок от адреналина. Хочется на улицу, но я будто приросла к месту, слегка покачиваюсь, слишком ошарашенная жизнью и бытием, чтобы двигаться.
Думаю о маме: она всегда отчетливо видела все прелести и опасности жизни, знала, как тесно они переплетаются. Я размышляю, что увело ее за океан и завело в постель монстра. Гадаю, сознавала ли она, каков он, с самого начала — скорее всего, сознавала. Возможно, ее завораживала его сущность, хотя именно эта сущность их и разлучила. Гадаю, могло ли хоть что-то пробиться сквозь стену гнева, заставившую моего отца стиснуть ладони вокруг шеи другого мужчины. Чувствовал ли он, прямо по ходу, хоть толику сожаления? Был ли ему явлен ужас того, во что он превращается? Гадаю, о чем он думает в тюрьме, стал ли для него гнев своего рода старым закадычным приятелем или предметом пылкой страсти. Возможно, он его ненавидит, возможно, так и похоронил его в глотке того, кого лишил жизни.
Блядь. Я напилась. Вот эти мысли и лезут без приглашения.
Я сползаю со скамьи и тащусь в спальню, которую делю с Шинед и Лин. Они спят — это понятно по тихому похрапыванию Шинед. Чтобы провалиться в сон, я думаю о море, вот только ритмы его нынче сбивчивы и не успокаивают. Слишком живой я себя чувствую, чтобы успокоиться.
В три утра раздается стук в нашу входную дверь. Я это слышу, потому что не сплю и таращусь на будильник Лин, когда тонкие, как бумага, стены домика начинают сотрясаться от ударов. Кто бы это ни устроил, мало ему не покажется. Каждый из семи обитателей Застенного поместья, как мы его прозвали, способен выдать такую матерную руладу, что и матрос покраснеет.
