накидку с сумочкой, она ласково кивнула мне головой и сказала:
— Мерси...
Как чудно говорят в большом городе! Это, наверно, очень хорошее слово: «мерси».
Мать и бабушка провожают Екатерину Ивановну.
А я уже мечтаю о большом городе, где живут деликатные, образованные люди, которыми хитро управляет «таинственный советник».
5
Душная летняя ночь. Мы спим в амбаре. Среди ночи я просыпаюсь от странного шума: как будто вода хлынула из плотины или кто-то хлопает огромным пологом. Прислушиваюсь — тишина. Только изредка тявкают собаки. И нет-нет лай перейдет в вой, жалобный, тоскливый, тревожный.
Вдруг сквозь щели амбара я увидел отсвет пламени и пулей выскочил из двери. На задах, дворов через пять, полыхал дом.
— Игошка, Игошка, вставай скорее! — закричал я.
— А? Что? — проснулся Игоша.
— Пожар! Горим!
Я разбудил другого брата. Потом побежал будить мать, бабушку, сестру...
«Дон-дон-дон-дон!» — гудел колокол.
Кувак просыпался. Кто-то проскакал верхом. Забренчало ведро. Заскрипел журавль.
— Пожар! Пожар! Горим!.. — завопили на улице, заголосили бабы.
— Ой, батюшки, что теперь делать будем!..
Забегали мужики. Заплакали ребятишки.
Ржали лошади, мычали коровы, а по небу летали уже огненные «галки». Ветер дул прямо на нас.
— Что стоишь балбесом?! — крикнула мать на меня. — Помогай из избы таскать... Господи твоя воля, царица небесная! — И она, крестясь, побежала в избу.
Скоро мы вынесли наши пожитки и сложили их на пыльную улицу.
Тут я вспомнил про кошку, которая неделю тому назад окотилась, и побежал в избу за котятами. На крышу нашей избы уже залезли мужики и поливали солому водой.
— Что ты бегаешь взад и вперед без дела? Таскай воду! — кричала мать, встретив меня с котятами.
Бабы подняли меня на смех: «Глупый, кто за что, а он за котят. Известно, еще глупый. На вот ведерко, беги к колодцу».
Навстречу мне шла старуха с иконой в руках.
— Пресвятая матерь божия, спаси нас... — шептала она, глядя на пламя.
Огонь добирался до нашего огорода. Загорелся плетень. Мужики повалили его, подрубив колья. На счастье, ветер повернул в другую сторону, и огонь, дойдя до соседей, затих. У соседей изба сгорела, а дворовые постройки мужики отстояли.
Наступило утро. Мальчишки заливали тлеющие бревна. Пахло гарью. На пепелищах торчали закоптелые трубы. Женщины из погоревших домов сидели на своих вещах и плакали. Малые ребята жались к матерям.
Мы стали вносить вещи обратно в избу. Кошка отыскала своих котят и сама таскала их на печку. После пожара один котенок заболел, и мать решила, что он не ко двору.
— Брось его, Миколка, в овраг, — сказала она.
Я взял котенка и спрятал на подловке. Устроил ему там теплую постель, поставил чистое блюдечко и стал откармливать. Иногда я приносил к нему кошку и заставлял ее кормить детеныша. Пока я ее держал, котенок сосал, а как отнимал руки, она вскакивала и убегала.
«Ах ты, негодная, — думал я про кошку. — Что же ты не кормишь своего ребенка? Ну, ладно, мы и без тебя обойдемся». Я стал еще настойчивее ухаживать за котенком. Ел мой котенок нехотя.
— Дурак, — говорил я ему. — Никогда ты так не поправишься.
И действительно, поправлялся он плохо.
Однажды, придя на подловку, я не нашел котенка. Мать ли, прознав про мою сердобольность, выкинула его, крысы ли утащили...
6
Каникулы пролетели незаметно. Я опять на квартире у Макара. Здесь все по-старому. Сторож сторожил, а сторожиха стряпала. По вечерам к нам захаживала прислуга заведующего Ориша — краснощекая хохотунья. Она тоже любила слушать сказки и разные побасенки, которые рассказывал Макар.
Однажды Ориша позвала меня посмотреть, как господа справляют елку.
Она провела меня на кухню и приоткрыла в столовую дверь.
В столовой стояла зажженная елка, увешанная всякими игрушками и сластями. Вокруг нее ходили нарядные мальчики и девочки и пели разные песни. У стен на стульях сидели гимназистки и реалисты. Среди них я увидел и своих старокувакских знакомых: попову дочку — высокую и черную, как цыганка, и двух дочерей кабатчика. Старшая — рыжая, веснушчатая, другая — помоложе — гладко причесанная, в гимназической форме. И еще длинноносую дочь Семена Ивановича. Все они меня хорошо знали: я жил в одном селе с ними. Но тут, когда я выглядывал из-за двери, они и виду не подали, что я их земляк. Младшая дочь целовальника локтем толкнула старшую и что-то шепнула ей на ухо. Та кивнула головой. Они играли, грызли орехи, ели яблоки и не обращали на меня внимания.
Ориша прибирала на столе и вынесла мне яблоко, несколько орехов и горсть конфет.
— На вот, полакомься, — засмеялась она.
— Тут мои землячки есть, — сказал я, кивая на дверь.
— Да что ты?! Которые же это?
Я указал.
— Ишь ты! И узнавать не хотят! — сказала Ориша. — Ну, ладно, мы и без них обойдемся.
Она еще дала мне сладких пирожков.
— Хоть ты и не земляк мне, а я тебя угощать буду. Ешь, не стесняйся.
Потом принесла семечек, карты и налила чаю. И мы с ней долго играли в «дурачка», болтали и чаевничали, а когда гости разъехались, она убрала комнаты и, наложив в карманы мне всяких сластей, проводила домой.
На другой день в школе, когда ученики выстроились на молитву, вошел заведующий и сказал нам, что он получил из женской гимназии бумагу, в которой сообщалось, что такого-то числа, во столько-то часов ученики нашей ремесленной школы поймали на улице собаку и каленым железом выжгли ей глаза. Ему, заведующему, хотелось бы знать, кто таким недостойным делом занимается. Собака хоть и называется собакой, но все равно, когда в нее тычут раскаленным железом, ей больно, и благовоспитанные девушки, которые видели все это, были потрясены таким злодеянием.
— Язык бы прижечь этим благовоспитанным девушкам, — подал кто-то голос.
— Что? Я вот вам покажу, — закричал заведующий. — Это ваших рук дело, черномазая банда! — кивнул заведующий на кузнецов...
— Брехня! —
