чужими вензелями или носить чужие обручальные кольца слишком печально, и к тому же мы предпочитали жить в основном на свои заработки. Мой покойный муж совсем не оставил мне денег, потому что не умел их добывать. Будь я, как он, приказчиком, уж сумела бы незаметно выудить деньжат из Харабо. Я не стала бы надрываться за гроши, таская тяжести из их винных погребов, пока эта семейка объедается отборными стейками и пирожными. Увы, мой супруг был либо слишком робок, либо слишком честен, а это два худших качества любого бедняка.
Единственное, что у меня осталось от брака, – младенец, который часто плакал и вечно болел. У моей дочки то подскакивала температура, которую невозможно было сбить, то начинался кашель, от которого ее трясло в колыбели. Моя мать уверяла меня, что такой ребенок непременно умрет. В те времена очень много детей умирало, их приходилось крестить вскоре после рождения, ведь в любую ночь у них могло перехватить дыхание, а наутро в колыбелях обнаруживали холодные, как лед, тельца. Однако моя дочка не умерла. Она переносила любую лихорадку и судороги со стойкостью, которой не было у ее отца. «Эта девчушка хочет жить», – повторяла Кармен, когда приходила меня навестить. Ей я не сказала, но дело было не в этом. В действительности, в нашем доме мертвые живут слишком долго, а живые слишком мало. А такие, как мы, что находимся за его пределами, лишены и того, и другого. Дом не позволяет нам ни умереть, ни существовать за его пределами.
Мне было жаль, что Педро умер так рано, ведь он неплохо ко мне относился. Вкалывал на совесть, на меня не повышал голоса, не распускал руки, и мне не было известно, чтобы он путался с другими женщинами. Чего же еще требовать от мужчины? Разве, может, чтобы не путался под ногами, и он не путался, за столом обходился тем, что положишь ему на тарелку, и больше молчал, чем говорил. Любви между нами не было – скорее, какая-то привязанность, но по ночам моя страсть по-прежнему была ему по душе.
После похорон Педро наша дочка продолжала расти уродливой и чахлой, чем бы мы ее ни кормили; все равно казалось, что она из приюта – такой худенькой выглядела. К тому же кожа у нее была желтая, как воск, и сморщенная, как у мышат, которые рождаются лысыми и морщинистыми. «Ну ничего, – успокаивала меня Кармен, – вот увидишь: дети, которые рождаются уродливыми, потом становятся красавцами». Я не знала, верить ли ей. А еще боялась, что такой дочку сделал наш дом и что во всем виноваты призраки.
Как я вам уже говорила, я неотступно следила за ней, пока она росла. Наблюдала за каждым ее движением, ни на мгновение не оставляя одну. Проводила бессонные ночи у ее кроватки, которую мы поставили рядом с моей. Я выискивала какое-нибудь выражение лица, стон, что угодно, что указало бы, что внутри у нее растет призрак, или что все это лишь мои домыслы. Зато моя мать к ней почти не подходила. Она испытывала к внучке такое же отвращение, как и ко мне, ту же самую злость, которая годами копилась в ее внутренностях. Она опасалась, что к девочке тоже явятся святые, что она не будет привязана к призракам, как ее бабушка.
Со временем я стала убеждаться, что Кармен права – дочка росла и хорошела. У нее исчезли отеки век и мешки под глазами, а также желтый цвет кожи; волосы становились темными, красивыми. В шесть лет она превратилась в прелестного ребенка. «Ну вот, я же тебе говорила», – сказала мне как-то Кармен. У нее появилось гораздо больше свободных вечеров с тех пор, как до хозяйки дошли слухи, что Кармен проводит много времени у меня дома. Теперь сеньора не осмеливалась прогнать стареющую служанку, какой бы дерзкой и болтливой она ни становилась. Хозяйка не забыла те самые проклятья, и наша колдовская слава ежедневно напоминала ей об этом. Как-то раз, увидев, что Кармен наводит порядок у нее на комоде, она в ужасе кинулась к ней и выхватила свою расческу, поскольку, должно быть, ей сказали, что мы увязываем в свертки чужие волосы, а об остальном она догадалась. И теперь хозяйка позволяла убирать свою спальню только Маргарите, дурочке, которую взяли в прислуги на мое место. В очереди в магазин она нахваливала тонкий вкус хозяйки, восхищалась ее шикарными тканями, привезенными из Парижа, а также прекрасными вышивками и кружевами, которые заказывала госпожа. Однажды я громко спросила Маргариту: «Ты думаешь, если бы твоя хозяйка одевалась как мы с тобой, она тоже выглядела бы шикарно, а не как старая самка мула, каковой она и является?» Некоторые из женщин захохотали, а другие отвернулись, чтобы их не причислили к смеющимся, когда сплетницы в очередной раз придут докладывать сеньоре. А я уверена, что кто-то из этих презренных уже подумывал донести ей слухи, как бы случайно встретив ее на выходе из церкви после обедни.
Тем временем дочка моя становилась все краше, а вот мать моя усыхала. На ее бедре вдруг появилась опухоль, вынудившая ее ходить сгорбленной и подниматься по лестнице, держась обеими руками за перила и почти волоча ноги. Остатки плоти быстро таяли, а зубы выпали всего за два месяца. Ее кожа внезапно покрылась морщинами, и сама она теперь выглядела намного старше, чем была на самом деле. Не знаю, не злоба ли ее губила, а может, просто дом устал от моей дочки и теперь развлекался с моей матерью. Так или иначе, но ее страдания не вызывали у меня жалости. Я не чувствовала ничего, кроме обиды. Может, раньше было иначе – до того, как я поняла, что она нарочно обкромсала мне волосы, до того, как она забрала меня из школы и отправила прислуживать, убирать дерьмо, от чего отказывалась вся моя семья. Каждая появившаяся у нее болячка и каждый потерянный ею зуб казались мне расплатой за то, что она со мной сделала; это смахивало на подарок, ниспосланный мне святым или дьяволом – без разницы.
Когда моя мать умерла, я дала могильщику на чай, чтобы он установил гроб не как полагается, а ногами усопшей к изголовью могильной плиты. Должна же она понять, что ей грозит, если она попытается вернуться домой. На похороны пришли только Кармен да я с дочкой, ведь у моей матери не осталось других родственников, а из жителей деревни никто не захотел с ней проститься. Могильщик в испуге осенил себя крестным знамением, но
