пора была идти… Я повернулъ налѣво отъ гробницы Мадзини и, сдѣлавъ нѣсколько шаговъ, невольно вздрогнулъ и даже попятился отъ неожиданности: изъ-за обрыва верхней террасы глядѣлъ на меня негръ — черный исполинъ, который какъ бы притаился за скалой, высматривая запоздалаго путника.
Что это призракъ или злой духъ, — мнѣ и въ мысль не пришло; но я подумалъ о возможной встрѣчѣ съ какимъ-нибудь разбойникомъ-матросомъ (африканцевъ въ Генуѣ очень много, и всѣ отчаянные мошенники); я схватился за револьверъ, да тутъ же и расхохотался. Вѣдь вотъ какіе курьезы продѣлываютъ съ человѣкомъ неожиданность и фантазія! Какъ было по первому же взгляду не сообразить, что y негра голова разъ въ пять или шесть больше обыкновенной человѣческой!?.. Я принялъ за ночного грабителя бюстъ аббата Піаджіо — суровую громаду грубо вылитаго чугуна, эффектно брошенную безъ пьедестала въ чащѣ колючихъ растеній, на самомъ краю дикой природной скалы.
Этотъ памятникъ и днемъ производитъ большое впечатлѣніе: намъ кажется, что аббатъ лѣзетъ снова на бѣлый свѣтъ изъ наскучившей ему могилы, и вотъ-вотъ выпрыгнетъ и станетъ надъ Стальено, огромный и страшный, въ своемъ длинномъ и черномъ одѣяніи. Ночью же онъ меня, какъ видите, совсѣмъ заколдовалъ, — тѣмъ болѣе, что я совершенно позабылъ объ его существованіи…
Я спокойно сошелъ въ среднюю галлерею усыпальницы Стальено; лунные лучи сюда еще не достигали; статуи чуть виднѣлись въ своихъ нишахъ, полныхъ синяго сумрака. Но когда, быстро пробѣжавъ эту галлерею, я остановился на широкой лѣстницѣ, чуть ли не сотнею ступеней сбѣгающей отъ порога стальенской капеллы къ подошвѣ холма, я замеръ отъ изумленія и восторга. Нижній ярусъ былъ залитъ луннымъ свѣтомъ, — и это царство мертвыхъ мраморовъ ожило подъ лучами негрѣющаго живыхъ свѣтила… Мнѣ вспомнилась поэтическая фраза Альфонса Kappa изъ его «Клотильды».
— «Мертвые только днемъ мертвы, a ночи имъ принадлежатъ, и эта луна, восходящая по небу — ихъ солнце.» Я стоялъ, смотрѣлъ, и въ в душу мою понемногу кралось таинственное волненіе — и жуткое, и пріятное… Расхотѣлось уйти съ кладбища. Тянуло внизъ, — бродить подъ портиками дворца покойниковъ, приглядываться къ блѣдно-зеленымъ фигурамъ, въ которыхъ предалъ ихъ памяти потомства рѣзецъ художника; вѣрить, что въ этихъ нѣмыхъ каменныхъ людяхъ бьются слабые пульсы жизни, подобной нашей; благоговѣть передъ этой непостижимой тайной и любопытно слушать невнятное трепетаніе спящей жизни спящихъ людей.
Я тихо спустился по лѣстницѣ, внутренно смѣясь надъ собою и своимъ фантастическимъ настроеніемъ, a главное — надъ тѣмъ, что это настроеніе мнѣ очень нравилось.
Нижній ярусъ усыпальницы охватилъ меня холодомъ и сыростью: вѣдь Бизаньо здѣсь уже совсѣмъ подъ бокомъ.
— Поэзія поэзіей, a лихорадка — лихорадкой, подумалъ я и направился къ выходу, проклиная предстоявшее мнѣ удовольствіе идти пѣшкомъ нѣсколько километровъ, отдѣлявшихъ меня отъ моей квартиры: я жилъ въ береговой части Генуи, совсѣмъ въ другую сторону отъ Стальено. Я рѣшился уйти съ кладбища, но отъ мистическаго настроенія мнѣ уйти не удавалось. Когда я пробирался между монументами неосвѣщенной части галлереи, мнѣ чудился шелестъ, — точно шопотъ, точно шаркали по полу старческія ноги, точно шуршали полы и шлейфы каменныхъ одеждъ, пріобрѣтшихъ въ эту таинственную ночь мягкость и гибкость шелка. Признаюсь вамъ откровенно: проходя мимо знаменитаго бѣлаго капуцина, читающаго вѣчную молитву надъ прахомъ маркизовъ Серра, я старался смотрѣть въ другую сторону. Реалистическое жизнеподобіе этой работы знаменитаго Рота поражаетъ новичковъ до такой степени, что не одинъ близорукій посѣтитель окликалъ старика, какъ живого монаха, и, только подойдя ближе убѣждался въ своей ошибкѣ. Я зналъ, что теперь онъ покажется мнѣ совсѣмъ живымъ. При солнцѣ, онъ только что не говоритъ, a ну какъ луна развязываетъ ему языкъ, и онъ громко повторяетъ въ ея часы то, что читаетъ про себя въ дневной суетѣ?!
Мнѣ оставалось только повернуть направо — къ кладбищу евреевъ, чтобы постучаться въ контору привратниковъ и добиться пропуска изъ cimitero, какъ вдругъ, уже на поворотѣ изъ портика, я застылъ на мѣстѣ, потрясенный, взволнованный и, можетъ быть даже… влюбленный. Вы не слыхали о скульпторѣ Саккомано? Это левъ стальенскаго ваянія. Лучшія статуи кладбища — его работа. Теперь я стоялъ передъ лучшею изъ лучшихъ: передъ спящею дѣвою надъ склепомъ фамиліи Эрба… Надо вамъ сказать, я не большой охотникъ до нѣжностей въ искусствѣ. Я люблю сюжеты сильные, мужественные, съ немного байронической окраской… Дѣйствіе и мысль интересуютъ меня больше, чѣмъ настроенія; драматическій моментъ, на мой вкусъ, всегда выше лирическаго; поэтому я всегда предпочиталъ дѣвушкѣ Саккомано его же Время — могучаго, задумчиваго старика, воплощенное «vanitas vanitatum et omnia vanitas»… Я и сейчасъ его видѣлъ: онъ сидѣлъ невдалекѣ, скрестивъ на груди мускулистыя руки, и, казалось, покачивалъ бородатой головой въ раздумье еще болѣе тяжеломъ, чѣмъ обыкновенно. Но странно! Сейчасъ я былъ къ нему равнодушенъ. Меня приковала къ себѣ эта не любимая мною мраморная дѣвушка, опрокинутая вѣчною дремотой въ глубь черной ниши. Блѣдно-зеленые блики играли на ея снѣговомъ лицѣ, придавая ему болѣзненное изящество, хрупкую фарфоровую тонкость. Я какъ будто только впервые разглядѣлъ ее и призналъ въ лицо. И мнѣ чудилось, что я лишь позабылъ, не узнавалъ ее прежде, a на самомъ то дѣлѣ давнымъ давно ее знаю; она мнѣ своя, родная, другъ, понятый мою, быть можетъ больше, чѣмъ я самъ себя понимаю. — Ты заснула, страдая, думалъ я. — Горе томило тебя не день, не годъ, a всю жизнь, оно съ тобою родилось; горе души, явившейся въ мірѣ чужою, неудержимымъ полетомъ стремившейся отъ земли къ небу… A подрѣзанныя крылья не пускали тебя въ эту чистую лазурь, гдѣ такъ ласково мерцаютъ твои сестры — звѣзды; и томилась ты, полная смутныхъ желаній, въ неясныхъ мечтахъ, которыя чаровали тебя, какъ музыка безъ словъ: ни о чемъ не говорили, но обо всемъ заставляли догадываться… Жизнь тебѣ выпала на долю, какъ нарочно, суровая и безпощадная. Ты боролась съ нуждою, судьба хлестала тебя потерями, разочарованіями, обманами. Ты задыхалась въ ея когтяхъ, какъ покорное дитя, — безъ споровъ; но велика была твоя нравственная сила, и житейская грязь отскакивала, безсильная и презрѣнная, отъ святой поэзіи твоего сердца… И сны твои были прекрасными снами. Они открывали тебѣ твой родной міръ чистыхъ грезъ и надеждъ. И вотъ ты сидишь, успокоенная, утѣшенная; ты забылась, цвѣты твои — этотъ макъ, эмблема забвенія — разсыпались изъ ослабѣвшей руки по колѣнамъ… Ты уже внѣ міра… Хоръ планетъ поетъ себѣ свои таинственные гимны. Ты хороша, какъ лучшая надежда человѣка, — мечта о вселюбящемъ и всепрощающемъ забвеніи и покоѣ! Я поклоняюсь тебѣ, я тебя люблю.
Не помню, гдѣ, - кажется, въ «Флорентійскихъ ночахъ» — Гейне
