что ты ни на кого больше не смотришь. Добегалась? — снова подколол меня он.
— Перестань, — тихо попросила я. Не люблю интимных откровений.
— Ты сама-то рада? Больно голос у тебя загробный.
— Рада, конечно.
Тут трубку снова перехватила Таня:
— Катя, ты не волнуйся, Паше мы сами все расскажем.
На меня словно ушат ледяной воды вылили.
— Не надо! А вдруг это ошибка?
— В одну ошибку я поверю, но во все четыре…
В общем, чтобы окончательно убедиться, на следующий же день с утра пошла к врачу.
— Что ж вам, девочкам, на месте не сидится? — сказала доктор, у которой, по-видимому, было особое отношение к молодежи. — И куда только твои родители смотрят?
— Доктор, я беременна?
— Сдашь анализы — будем знать точно, но думаю, что да. Небось, аборт делать хочешь? А не надо, молодая ты еще… Что ж ты с ребенком будешь делать? Школу-то успела закончить?
Я тут же ответила, что мне двадцать два года. И еще добавила, что девственности лишилась в девятнадцать. Зачем сообщила последний факт — не знаю. На всякий случай.
Женщина посмотрела на меня, потом на сидящую за соседним столом медсестру, которая подтвердила мой возраст, и уже более спокойно сказала:
— Ну, это меняет дело.
А мне радостно так было… Чудо. Определенно чудо.
Об этом я думала, когда шла домой и блаженно улыбалась всем прохожим на улице. Сто к одному, что они принимали меня за чокнутую.
Нет, я не хотела с помощью беременности привязать к себе Пашу. Я просто очень хотела от него ребенка. Именно от него, и будь что будет…
Когда анализы подтвердились, я уже представляла, как приду вся такая внезапная к любимому и загадочным голосом поведаю ему важную новость. И увижу на его лице такую же, как и у себя, счастливую улыбку будущего отца…
Вот он — железный айсберг, о который разбился мой хрустальный корабль мечты. Это для меня счастье стать матерью — важное и долгожданное, а вот для Павлика — совсем даже наоборот. Скорее, нежелательное. А что скажут его родители… и подумать боялась.
Я же ненормальная! И аргументы в доказательство сего факта у Нины Владимировны были неоспоримы. Нельзя так сильно любить. Нельзя так сильно переживать. Нельзя так сильно ревновать. Нельзя… нельзя… нельзя. А я любила и переживала, и ревновала — очень сильно. Как вывод — у меня развитая шизофрения.
А как нужно любить? Слабо? Или средне? Есть такой градусник со шкалой, как у Цельсия, который определяет чувства? Нет такого градусника. И выключателя тоже нет, чтобы вдруг — ЩЁЛК! — и любишь уже не так сильно или не любишь вовсе. Спросите у любого любящего человека — чувства подразумевают и переживания, и ревность, и желание быть всегда рядом, обнимать-целовать…
Я всегда степень своих чувств к человеку определяю одним-единственным вопросом — готова ли я отдать жизнь за него, если потребуется? Ну там, сердце пересадить или почку… За родных людей, за свою семью — да. И за Пашку — ответ положительный.
И когда я уже уверенно знала, что беременна, единственным разумным решением было рассказать обо всем Паше и потребовать от него узаконенных отношений. Но Ивар, к моему огромнейшему удивлению, несмотря на пресловутую мужскую солидарность, советовал мне — цитирую: «прекращать дурью маяться, потому что ничего путного такой парень как Павлик не сделает». Сейчас думаю — почему я сразу не послушала Ивара?
Но все же признаться Паше было нужно. Он имел полное право знать, что станет отцом.
Глаза в глаза подобное я ему сказать боялась — а если он меня в стену впечатает или на ремни порежет? Поэтому позвонила по телефону — да здравствуют современные средства связи! Но Павлик не дал мне договорить и спокойно спросил:
— Ты беременна?
Как ему удалось сохранить хладнокровие — думаю, загадка даже для него самого. Слишком хорошо я его знаю — в тот момент его раздирало на куски от противоречия, и он метался от «Как быть?» до «Что делать?»
Чудом уговорила его не рассказывать матери — догадывалась, чем это чревато. Она сразу же потребует аборт. Или денег предложит, чтобы я Паше не навязывала ребенка. Я и не собиралась. Была готова сама воспитывать малыша. Но мне нужно было решение Паши — его, собственное. Не знаю, зачем. Я никогда на него раньше не давила в полном смысле этого слова. Это было бесполезно — мои слова не значили ровным счетом ничего. Они всего лишь раздражали воздух пустыми звуками. Но в этот раз я очень хотела, чтобы Паша решил САМ, чего он хочет. Не то, к чему так активно склоняла его мать, и не то, что подсказывали друзья, и не то, на что надеялась я, а то, что он сам решит, руководствуясь своим сердцем и своим разумом. Я бы приняла любое его решение, если бы оно было сугубо его, личным, а не тем, которое изо дня в день вдалбливала в него Нина Владимировна. Я надеялась на это крошечное чудо — что Паша вспомнит о том, что на его плечах все-таки есть своя голова.
Но, видимо, лимит чудес на мою долю был исчерпан.
Паша предложил подождать две недели. И эти две недели я была как на иголках, прекрасно понимая, что от него решения зависит мое будущее и будущее малыша.
Нет, внешне я была спокойной. Паша звонил только пару раз — говорили за работу, погоду, друзей. Я делала вид, что кроме погоды за окном меня ничего больше не интересует — прекрасно понимала, что в те дни в нем происходили такие метания, какие испытывают загнанные в угол хищники. Ему нужно было осознать свое будущее отцовство и понять, что делать дальше. Какой же он тугодум, на самом-то деле…
12
Казалось бы — что такое две недели? Однако эти четырнадцать дней грозили растянуться в бесконечность, и вот уже прошел месяц…
О моем положении узнали все, включая Нину Владимировну. Как это обычно бывает? Кто-то сказал кому-то, тот еще кому-то — и цепочка замкнулась на Пашкиной матери. Я очень хотела сохранить свою беременность в тайне. Чтобы никто не знал до самого победного. Паша же все рассказал друзьям. Нет, его можно понять — ему нужен был дружеский совет, но когда я узнала о том, что эта новость дошла до его матери — как же ругалась! Кажется, тогда я выдала все свои скудные на тот момент познания в области обсценной лексики. Я не знала, как она отреагировала на
