с вами сходимся в оценке деятельности этого… отщепенца.
– Он не «отщепенец». Он блаженный, и подкаблучник вдобавок, – вздохнул Николай Михайлович. – Физик выдающийся, хотя Зельдовича я ставлю выше. А в остальном… – Он только махнул рукой. – В общем, «поступки» я никакие совершать не собираюсь. А Никаноров пусть пишет заявление о переводе в другой отдел.
Полковник этого словно бы не услышал. Поднялся, сделал короткий знак своим людям.
– Всего вам доброго, Николай Михайлович. И помните – что бы ни врали про организацию, в коей я имею честь нести службу, мы не царские жандармы, не душители свободы и не церберы. Мы всегда готовы прийти на помощь. И если у вас возникнет какая-нибудь нужда…
– Благодарю, – коротко кивнул Николай Михайлович. – Да, и… аппаратуру вашу приносите. Посмотрим, нельзя ли её покомпактнее сделать. В рамках хоздоговорной тематики.
Полковник только усмехнулся и шагнул за порог.
За ним потянулись и его люди.
Профессор долго сидел неподвижно, только пальцы у него начали трястись всё сильнее и сильнее. Поднялся он уже с немалым трудом, тяжело дыша и держась за сердце, прошаркал ко спуску в подвал. Включил свет.
Тьмы, заливавшей угол, где стоял его аппарат, больше не было.
Машины не было тоже.
Николай Михайлович подрагивающей рукой полез за пазуху, вытащил пузырёк, сунул под язык сразу две таблетки.
И потом ещё долго, очень долго смотрел в тот пустой угол.
Ленинград,
конец мая – начало июня 1972 года
Юлька Маслакова и Игорёк Онуфриев теперь вместе ходили домой из школы. Оно получилось как-то само собой – после того вечера во дворе Игорева дома.
И после того, как она, Юлька, ученица 5-го «а» класса 185-й ленинградской школы, стала причастна настоящей, великой Тайне. Тайне, от которой заходилось сердце и прерывалось дыхание. Тайне, о каких Юлька раньше читала только в приключенческих книжках (какие удавалось достать в школьной библиотеке).
И это было здорово. Здорово, как ничто иное. Оно и впрямь заставляло забыть обо всём, ну, почти.
О том, что папа ушёл.
О том, что Юлька с мамой жили в огромной коммуналке (еще восемнадцать соседей, одна уборная, одна ванна), – но в небольшой комнатке всего в двенадцать квадратных метров, разделённой на две части платяными шкафами, – в одной стояли вешалка, обеденный стол со стульями, за которым Юлька обычно и делала уроки, висели хозяйственные полки; в другой, светлой, с двумя окнами были мамин диван, Юлькина узенькая постель в самом углу, книги, швейная машинка, здоровенный кульман – мама часто брала работу домой, денег вечно не хватало – да старенький чёрно-белый телевизор.
В уборную вечно приходилось ждать своей очереди, а в ванну нечего было даже и пытаться прорваться – Юлька с мамой ходили в бани, чего Юлька ужасно стеснялась.
…До окончания пятого класса оставалось всего ничего; последние дни мая выдались тёплыми, лето заманивало, соблазняло, но Юлька более чем хорошо знала – это всё неправда. Стоит начаться каникулам, как сразу же резко похолодает, наползут низкие и серые, словно половая тряпка, тучи, начнёт сеять мелкий нудный дождик – словом, «типично ленинградский июнь», как в сердцах говаривала мама. Ни то ни сё. Снова натягивай противные колготы, а то и штаны.
Но сейчас Юлька ни о чём подобном не думала, не вспоминала – словно ножом отрезало. Они с Игорем после уроков, не сговариваясь, как-то сами по себе, рядом, бок о бок, вышли из школы, повернули направо, по Войнова, потом ещё раз направо – на проспект Чернышевского, обратившись спинами к Неве и маячившим на другом берегу её знаменитым Крестам.
По левую руку оставался магазин «Бакалея», ларёк с мороженым (мороженого Юльке очень хотелось, но пятнадцать копеек на «крем-брюле» у неё отсутствовали), пирожковая «Колобок», хлебозавод, где всегда так вкусно пахло – аж слюнки текли.
Можно было поехать на метро, от «Чернышевской» одну остановку до «Площади Ленина», но школьная проездная карточка у Юльки была только на трамвай – потому что на месяц она стоила рубль, а не три, как та, что с метро.
Эх, тоже жалко. Кататься на эскалаторах и вообще под землёй Юлька очень любила.
И потом они с Игорьком шли дальше, мимо сероватого вестибюля станции, туда, где проспект Чернышевского упирался в улицу Салтыкова-Щедрина и где ходили трамваи. Сесть можно было на любой – «семнадцатый», «девятнадцатый» или «двадцать пятый». Они все поворачивали направо по Литейному, шли через Неву, минуя Военно-медицинскую академию; но лучше всего – если повезёт и быстро подойдёт «двадцать пятый». Потому что он, проползя мимо Финляндского вокзала – или «Финбана», как его звали родители и вообще взрослые, – свернёт налево, оставит позади мост через Большую Невку, серую тушу «Авроры», и наконец доберётся до узкого ущелья улицы Куйбышева, что идёт прямо к Петропавловской крепости.
…Им везло. «Двадцать пятый» исправно подходил первым. Ехать на нём было довольно долго, вагон в середине дня почти пустовал, можно было забраться вдвоём на сиденье и наговориться всласть.
И они говорили. Точнее, говорил в основном Игорёк, а Юлька заворожённо слушала.
Слушала про небывалые, невообразимые вещи – про потоки времени и про миры, очень-очень похожие на наш. Особенно – про один мир, в котором Пушкин не пал на дуэли, а русский флот не погиб при Цусиме. Мир, в котором живут бравые кадеты Федя Солонов, Петя Ниткин и Костя Нифонтов.
– Игорёха, а что ж… это выходит, что и у нас они тоже есть? Ну, наши Солонов с остальными?
– Может, и есть. А может, и погибли. В Гражданскую или в войну… – Игорёк глядел в окно трамвая, медлительный ленинградский «слон» погромыхивал, осторожно спускаясь по Литейному мосту.
– Они ж старички уже у нас должны быть, – пригорюнилась вдруг Юлька. – Как твой деда…
– Угу. Даже ещё старее.
– Интересно, а найти-то их можно было б?
– Не зна-аю… в Горсправку ж не пойдёшь, верно? Да они могли где угодно оказаться, война знаешь как людей раскидывала?
– Они особенные, – вздохнула Юлька. – Ну совершенно на нас непохожи!
– Вот и моя ба говорит, что мы совсем-совсем другие…
Дом, где жила Юлька, стоял в середине Куйбышева, Игорька – подальше, на самой площади Революции. Не сговариваясь, они доехали до самой Петропавловки и потом медленно, нога за ногу, доплелись до Юлькиной подворотни.
Постояли там. Домой Юльке тащиться не хотелось совершенно. Что у них там сейчас, в их коммуналке? На кухне тётка Петровна опять небось кипятит бельё – она его всё время кипятит, так что пар по всей кухне и штукатурка обваливается, а ей хоть бы хны. Соседка Евгения Львовна
